На берегу прозрачной речки, любуясь звездами, сидели болотный хмырь и самая прекрасная на свете русалка. В лунном свете переливались серебром чешуйки хвоста и сверкала, словно отполированная, лысина. Стрекотали цикады.

13

Иван Иванович шел вдоль стоящих рядами деревянных заброшенных домов и думал о сиюминутной реальности всего сущего.

В одном из ветхих окон мелькнул свет.

– Любопытно, – пробормотал Иван Иванович. – Если допустить, что реально лишь то, что я вижу и сознаю, что вижу, то эта реальность ни для кого, кроме меня не существует. Или для зажегшего свет в окне реален лишь мир, освещенный внутри этого самого окна, а меня и всего остального нет.

– Хреновый из тебя филосов, – вторгся в запутавшиеся мысли звонкий детский голос.

Иван Иванович остановился и огляделся по сторонам. Из—за щербатого забора высунулась вихрастая рыжая голова мальчишки лет десяти. Он показал Ивану Ивановичу неприличный жест и засмеялся, обнажая редкие неровные хищные зубы.

– Здравствуй, Атом, – поприветствовал его Иван Иванович.

– Адам, – поморщился пацан. – Ударение на первую букву, сколько можно повторять.

– Я слышал, ты уже давно того… В ледяных лабиринтах отдыхаешь.

– Доска почета меня никогда не привлекала, – ухмыльнулся Адам. – Равно как и Великий Понт.

– Великий Понт? – заинтересовался Иван Иванович, прикуривая найденный в кармане джойнт. – Это типа Великой Нереальной Реальности что ли?

– Это типа твоей фляжки в кармане, косяка недобитого и крылышек за спиной, – ответил Адам.

– Понял, – кивнул Иван Иванович. – Хотя странно слышать подобное от человека, с похмельных глаз сровнявшего с землей парочку подконтрольных миров.

– Всего лишь веха в постижении природы Великого Понта, – пожал плечами ничуть не смутившийся Адам. – Где твои манеры, Ваня?

– Извини, – Иван Иванович протянул джойнт пацану. – Просто последний раз, когда мы виделись, убеленный сединами дедушка рассказывал о Внутренней Свободе. У меня небольшой когнитивный диссонанс.

– Дедушке можно, а мальчику нельзя? – Адам глубоко затянулся, его рыжие брови взлетели на веснушчатый лоб.

– Дедушку слушаешь из уважения к сединам и опыту, а мальчишку хочется щелкнуть по носу, утереть сопли и дать конфету.

Иван Иванович сел по-турецки на прохладную апрельскую землю и скрутил фляжке крышку.

– Великий Понт, – понимающе кивнул Адам. – Думаешь, послушал дедушку и обрел эту самую Внутреннюю Свободу? Как там у вас? Спать, где придется, пить, что найдется. Могу иметь, но не владеть. Что еще?

– Не важно быть, умей прослыть, – подсказал Иван Иванович.

– Не в тему, но пойдет, – согласился пацан. – Вань, неужели ты думаешь, что можешь оставить после себя что-либо? Да любого обывателя будут помнить дольше, чем тебя! Череда потомков будет стирать с его фотографии пыль и вспоминать, каким он был. Вернее, каким не был. Он станет легендой. А ты никогда.

– Так мне и не надо.

– Дело не в том, надо тебе или не надо, – вздохнул Адам. – Ты, я, обыватель этот, родственники его, рамочка, пыль и фотография – одни и те же стороны Великого Понта. И за его рамки не выйти. Ни Мученику, ни Путешественнику, ни Страдальцу, ни Человеку, никому.

Иван Иванович почувствовал, как за спиной возмутились крылья.

– Поэтому ты спрятался в собственном детстве, Атом? Если сейчас из дверей любого дома появятся твои любящие родители, я не удивлюсь. Ведь ты был их Великим Понтом.

– Адам, – устало бросил рыжий. – С ударением на первую букву. Не делай вид, будто не можешь запомнить.

– Всего лишь набор букв в случайном порядке, – усмехнулся Иван Иванович, расправляя крылья. – Такое же, как Великий Понт.