Я узнал, что «финский квартал», где, по словам Абеля, Хейханен проводил много времени, был заселен в основном вполне почтенной публикой, но по ночам мог становиться достаточно опасным районом. Эд сказал:

– Это место популярно среди финских моряков, а некоторые из них, если напьются, могут убить тебя ни за грош.

Он отсоветовал мне самому соваться в «финский квартал» для сбора информации о Маки, но пообещал, что сам исподволь наведет справки у полицейских из местного участка и у владельца таверны «Финский квартал», который был очень хорошо информирован, поскольку одновременно являлся букмекером, обслуживавшим всю округу.

Я назначил Эда министром без портфеля в команде полковника, ответственным за «финский квартал», а сам подумал про себя, что дело становится все более и более странным.

Вернувшись домой, я застал Мэри раздраженной и расстроенной. Оказалось, что одна из дам в гольф-клубе язвительно поинтересовалась, «всегда ли ее муж симпатизировал левакам».

С первого же дня после назначения защитником Абеля мне пришлось регулярно сталкиваться и с открытой враждебностью, и с так называемым «подтруниванием», которое порой носило добродушный характер, но частенько становилось далеко не таким уж невинным и беззлобным. Один из судей низшей инстанции по непонятным мне причинам счел необходимым представить меня на приеме с коктейлями людям, прежде со мной не знакомым, как «последнего коммуняку-миллионера». Я в ответ сказал, что подобная реплика имеет столько же здравого смысла, сколько, видимо, его понимание юриспруденции. Еще один записной остроумец доставал меня полчаса как-то вечером, потому что я заказал в ресторане русскую заправку к своему салату.

Лживая информация обо мне в прессе появилась уже после моей первой встречи с Абелем. Отвечая на вопрос, я сообщил газетчикам о беспокойстве Абеля за судьбу его картин и о моем заверении, что я в случае необходимости лично позабочусь о них. Всего насчитывалось более пятидесяти полотен, и в мои намерения входило складировать их в подвале своего жилого дома. Кто-то воспринял мои слова неверно, и появилась публикация о том, что я планировал развесить картины у себя в гостиной.

Я не успел оглянуться, как несколько подружек Мэри из Лейк-Плэсида позвонили ей с расспросами: «Твой муж совсем рехнулся? Зачем он хочет развесить картины русского шпиона на стенах в вашей гостиной?» Это было, разумеется, глупостью, но сильно нервировало.

В придачу начали поступать бредовые письма и телефонные звонки. В письмах в основном содержались эмоциональные проклятия и ругательства в мой адрес, и лишь в нескольких читались угрозы мести, если я стану «слишком усердствовать», защищая русского шпиона. Я передал их в полицию. Звонившие по телефону принадлежали к более трусливому типу людей. Звонки раздавались обычно среди ночи, когда в доме было уже темно, а семья улеглась спать. Я резко вскакивал с постели, гадая, кто мог звонить и по какому поводу. В большинстве своем это были либо пьяные, либо откровенно сумасшедшие.

Однажды около четырех часов утра раздался звонок, и прежде чем я полностью проснулся, чтобы догадаться сразу повесить трубку, мне пришлось выслушать отборную нецензурную брань и совет «убираться в Россию к своим друзьям Хиссу и прочим евреям-предателям». В тот же день я обратился в телефонную компанию с просьбой сменить мой домашний номер и дать новый, не значившийся в справочниках.

Сам я был внутренне готов к подобному вздору, и у меня достаточно толстая кожа. Но все это беспокоило Мэри, даже дети получили свою дозу неприязни во время суда. «Мой папа говорит, что твой отец защищает коммунистов», – заявил какой-то восьмилетка моей дочке Мэри Эллен на занятиях в приходской школе. Поначалу дети прибегали домой с жалобами на подобные происшествия, но не могу не отметить, что после моего продуманного объяснения им значения моей работы в суде они оказались полностью удовлетворены и успокоились.