Конечно, она ничего не забудет. Невозможно. Как такое можно забыть? Если только себе башку строительным сверлом просверлить и выпустить наружу все свои страхи и плохие мысли заодно вместе с жизнью, тогда, да, забудешь все – универсальный способ. Вике я такого не желаю, это мысли о себе самом, а не о ней. Она выберется и побежит заявлять в полицию, обязательно побежит… А может, не побежит? Не стоит себя обманывать, убаюкивать – очень хочется, но не стоит. Но всё равно, всё равно я должен это сделать – сделать самое значимое в моей жизни, совершить настоящий мужской поступок, которым можно будет гордится. Так редко нам представляется шанс проявить себя с лучшей стороны. Люди, особенно мужики, раскрываются в чрезвычайных обстоятельствах – на войне, в тюрьме, или вот в таких обстоятельствах, в которых я, по воле случая, оказался сегодня.

Вика встала с вечерней, холодной земли, встала из тени, чтобы вернуться к жизни, уйти отсюда и не возвращаться. Она пятилась спиной назад, к тропинке, а юбка так и осталась задранной на бедрах. Трусиков я её, правда, больше не видел, как и ступней, утопающих в зелёной травке. Двигалась она медленно, слегка заторможено, будто находилась под веществами. Я отпустил одну ногу маньяка и не нетерпеливо помахал ей рукой:

– Ну иди, иди! – прогонял её словно бездомную собачонку, увязавшуюся следом, от такого сравнения мне даже стало стыдно.

 Она вроде послушалась, ускорилась и скрылась за деревьями, покинув полянку. Супер. Вика ушла – я затащил маньяка в хижину. Нащупал слева от двери выключатель, включил свет, осмотрелся. Да, так и есть, он здесь устроил для себя индивидуальный кровавый рай. Здесь он был господином, а они, другие, такие слабые и податливые его чёрной воле, – дешёвыми вещами, с которыми весело играть и не жалко сломать, а даже нужно сломать, уничтожить самым извращённым способом – в этом смысл игры. Рай – для него, ад – для его несчастных жертв.

Стены укутаны в полиэтилен; в полу ложбинка кровостока, подныривающая под треугольник правого дальнего угла; один старый диван-книжка; два стула по центру: один – железный, голый, чёрный; другой – как из 19-го века, мягкий, позолоченный, с резной спинкой, сразу видно, что предназначен для его царственной жопы. Ещё слева стоял жёлтый, деревянный шкаф, не открывая его, я уже знал, что там может храниться – инструменты гнусных пыток там, наверняка, лежали, ждали своего страшного часа. Сразу я не заметил пару крюков, торчащих из стен, и ещё одного, свисающего с потолка. Да, и самое, на мой взгляд, жуткое – сам свет, его режущая нормальный глаз ненормальная яркость. Десятки лампочек, распиханные по всей камере пыток – чтобы, не дай бог, ничего не упустить из мучений жертв, чтобы высосать их муки до последней капельки, проглотить и слизнуть остатки из открытой, развороченной болью раны души. Всё. Нет, простите, ошибся. Ещё – запах. Вроде бы везде чисто, грязи нет никакой, а сквозь отчётливый запах дезинфицирующих средств назойливо проступал, пропихивался в носоглотку, как синие ступни невостребованного родственниками покойника высовываются из-под короткого савана, тошнотворный смрадик смерти.

Верёвки я снял с дивана, и связал ими опасного урода – связал крепко – подтянул ноги к затылку так, что он не мог их опустить, не придушив сам себя при этом; голова приближалась к лопаткам. Он уже перестал быть вялым, члены его стали еле заметно подрагивать. Маньяк лежал на животе, а я стоял над ним, сжимая в руках что-то похожее на насадку для лома, тяжёлое, предназначенное для борьбы с гололедицей – эту железяку я нашёл под диваном, когда распутывал верёвку. Я стоял не только над ним, но позади него, видеть меня он не мог. Хорошенько так размахнувшись, от души, уже было отпустил свой импровизированный молот в полёт, как услышал скрип открываемой двери. От неожиданности я основательно струхнул, мог и опозориться, но пронесло – в смысле, сдержался. Я обернулся. Она не ушла. Так я и думал – не думал, а чувствовал – где-то в подполе сознания ворочалось ожидание чего-то подобного. Вика стояла на пороге и смотрела не моргая, совсем как змея, или нет, как плотоядное насекомое, – смотрела на того, кто хотел её разрушить, и кончить от изуверского способа её смерти, от надругательства над её прахом.