Так решил думать о Пушкине майор, а наряду с этим, в белокурой голове отвратительного ему предателя своего старшего брата, он слышал мысли, наполненные переживаний за вероятную угрозу собственной репутации – мысли, скачущие в голове Александра-младшего, словно блохи на политой скипидаром шерсти пса.

“Незавидна его участь, раз переживает из-за возможности выглядеть в дурном свете за предательство того, кому подстроил ещё худшую каверзу… на войне – тот, кто убивает, всегда готов умереть и сам…” – подумал на это майор, с брезгливостью читая расчёты и хитрые замыслы, роящиеся в голове содержащего его дух в своей плоти юноши.

В тот же миг проявила томящие её циничный ум страхи сама мать обоих сыновей, заявив о том, что та, к которой собрался перебраться жить Пушкин, особа ума недалёкого, и верно скоро, какой бы глупой не была, разочаруется в эдаком романтике, потому как компромат на него лишь только начал открывать своё широкое лицо, и одной скандальной телепередачей, конечно, не ограничится.

“Хочет, чтобы и овцы были целы, и волки сыты…” – подумал о матери Пушкина майор, слушая её напитанные ядом негодования речи, как пример идеологии авторитаризма.

Однако, несмотря на разногласия в мыслях о предполагаемых дальнейших шагах Пушкина, все трое думавших о нём, глядящего на брата и мать с несвойственной ему прежде безжалостностью, оказались неправы, приписывая низкорослому и смуглому поэту лишь слабохарактерные мотивировки, меряя его душевный строй на собственный манер; тогда как сам Пушкин, удивляя всех троих, да и висящего на линии Виктора Викторовича, сказал следующее: “Я буду покорным Вашей воле настолько, что предоставлю жаждуемую Вами возможность наблюдать за мной не только в квартире, но и везде, куда понесут меня мои ноги… думаю, в этом случае, закон будет и на моей стороне, ведь должен же быть какой-то закон и в моё благо, а не только во благо тех, кто строит людям козни!”

Услышав это, мать притихла, остановив перечисление грозящих ему впоследствии бед на чём-то страшном, но ещё не самом худшем, и, встав перед таким ответом, словно перед каменной стеной, которую следовало бы обойти или перепрыгнуть, но никак уж не пытаться разломать, в задумчивости перевела взор на держащего спасительную телефонную трубку с чавкающим в ней голосом Виктора Викторовича Александра-младшего.

– Маман права… я найду новых покупателей на твои деревянные поделки! Даже, можно сказать, уже нашёл… только заказчик теперь сам будет решать, что именно тебе вырезать или мастерить… – скосив глаза на стену, и не отваживаясь, как прежде, беззастенчиво глядеть старшему брату прямо в глаза, даже в моменты самых подлых своих действий и дум, слабым голосом, еле слышно, предложил компромисс Александр-младший, фактически повторяя слово в слово то, что слышал из трубки от назидательно вещающего о единственных правильных в этой игре ходах Виктора Викторовича.

Но, повторив произносимое им сполна, от себя Александр добавил чуть громче и почти выровняв глаза до уровня взгляда Пушкина: “Даже радиопостановку твою можно наладить… Есть у меня один клиент в однокурсниках, готовый пригласить тебя на эфир, зная об этом всём даже, но, как будто и не переживая о репутации… он сказал, что именно ты ему и нужен – таким, какой есть – без прикрас… назвался только он странно: именем Че, как южноамериканский революционер один, середины прошлого века…”

Но Пушкин, прервав дальнейшие объяснения младшего брата, неожиданно для всех тут же и согласился, придав лицу подобие бесстрастной маски, и, взглянув на мать и запнувшегося на полуслове брата глазами невинного человека, спокойным, деловитым тоном заявил: “Отлично! Александр, будь добр: назначь ему встречу в городском парке, там, возле церквушки… Не хочу встречаться в людном месте, – сам понимаешь…”