Плоть юноши давно уж истосковалась по естественной пище, и он, пряча глаза от утреннего летнего света, лезущего с пола уже на стены восточной стороны квартиры, тенью собственных ночных тайн и пороков, незаметно пристроился за столом, в самом углу благоухающей бесчисленными домашними растениями кухни. Торжественно водружённый в центре композиции из роз и фруктов, пышный торт, улыбнулся ему и майору с сочувствием, текущим кремом и воском догорающих свечей, как будто соболезнуя необходимости прятаться от самого себя.

Натянув на лицо пресную улыбку безразличного ко всему дипломата, Александр-младший взялся за протянутый сияющим от радости Пушкиным бокал. Следом за пролившимся на его дно вином, последовала и братская речь.

– Предлагаю выпить за грядущий успех детищ моих кропотливых трудов! – доставая из кожаного портфеля бутылку укреплённого в сургуче дорогого вина, поприветствовал появление младшего брата Пушкин.

– Если б это был успех состоявшийся, то повод выглядел бы более оправданным… – с вежливым осуждением поглядывая на очередную, разливаемую по большим бокалам бутылку, саркастично намекнула сыну о скромности мать.

– Что ж? Раз слова моего мало, то вот и карты, господа! Хотите видеть состоявшийся успех? Смотрите: вот на успех тот и документ! – ничуть не смутившись материнской саркастичности, парировал её нападение Пушкин, и, следом за бутылкой, извлёк из того же портфеля ворох ламинированных, затисканных печатями и штампами бумаг.

– Неужели, контракт с “Кокус-Тити”*? – приподняв бровь и ничуть не изменившись в лице, небрежно уточнил суть демонстрируемого документа Александр-младший, вновь озадачивая и раздражая томящегося в его теле майора собственной чёрствостью и равнодушным хладнокровием.

– Верно! Это – контракт на ближайшее полугодие! Мои передачи включены в ночной эфир! Отныне, каждый вторник и пятницу, с полуночи до двух, кропотливо записанные мной прежде монологи, сопровождаемые собственноручно подобранным музыкальным аккомпанементом, будут развеивать печаль и тоску страдающих бессонницей столичных граждан и гражданок! Виват контракт! Виват выдержке, труду и победе над несговорчивой судьбой! Вместе с этим, вчера я закончил ваять одну из лучших своих скульптур… я дерзнул извлечь из древесных узоров отражение лика языческой богини! Я попытался сделать то, что почиталось в древности за особую честь – я посягнул на предмет культа! – раскладывая гербовые листы пасьянсом прямо посреди стола, бросая их на фрукты и сам торт, возбуждённо выплёскивал накопившуюся в нём радость победы Пушкин, и, не заметив бокала младшего брата под собственным локтем, нечаянно разлил вино поверх бумаги.

– Ой, Саша! Ну разве можно хоть что-то не испохабить? Ведь это – документы! Опять ты всё испортил! Надеюсь, хоть на скульптуру свою ты ничего не прольешь… – возмутилась на эту небрежность мать, а задав следом и тот странный, двусмысленный для майора, Александра-младшего и самого Пушкина намёк, своим паролевым словом обездвижила вокруг стола жизнь и заглушила все звуки.

Через по-летнему раскрытое окно к сидящим за этим столом докатился, взбеленивший их внезапную тишину, назойливый гул утреннего колокольного перезвона от виднеющейся за вершинами парковых лип церквушки.

– Будем считать, что и сами бумаги, и стол, захотели отведать угощение из моего праздничного кубка! – усилием воли стряхнув с себя прохладу налетевшей из окна тревоги, небрежно махнул на замаранные бумаги Пушкин.

– Это был кубок Александра, Саша… – мерцая уничтожающим задорные порывы светом из своих серых надменных глаз, уточнила для старшего сына мать.