– Мои милые мальчики вновь взялись за старое: опять они ссорятся! И наверняка по причине каких-нибудь глупых пустяков! – словно играя на сцене роль, кокетливым тоном пропела она, взирая на ощетинившегося в своей ненависти высокого Александра и растерянно тушащего бычок цигарки Пушкина с надменной беспечностью царицы, но, вместе с тем, пряча в испещренных морщинками уголках глаз цепкую прозорливость опытного психолога жизненной практики.

– Мы всего лишь обсуждали проект радиопостановки… – внутренне собравшись, согласился с демократичным предположением о споре из-за пустяков Пушкин, уступая женщине место, чтобы встать рядом с ними.

– Радиопостановка? О! Снова какие-то нереальные фантазии нашего доморощенного поэта! Зачем же тогда из-за эдаких глупостей так шуметь и ругаться, что я услышала ваш разговор даже на кухне? – кокетливо оправляя завитые пряди на взбитом в высокую башню шиньоне, отругала спорщиков женщина, с проницательной внимательностью вглядываясь в голубые глаза, продолжающего нервно подергиваться своим высоким и стройным телом белокурого Александра.

– С ним просто невозможно нормально разговаривать! Он постоянно ищет повод унизить или нагрубить, прикрываясь за надоевшей мне уже дурной манерой воспитывать и учить жизни! – капризно взвизгивая, обвинил низкорослого брата высокий Александр, и тут же, словно оскорблённый сверх всякой меры гневный праведник, развернулся и, шагнув обратно в свою комнату, хлестко захлопнул за собой дверь, обдав оставшихся в коридоре домочадцев волной сорвавшегося с плотины сквозняка.

– Зачем ты так обидел Александра, Саша? Смотри, как он сорвался! Так ведь можно и искалечить человека, повредить ему психику! Я же просила тебя уже не раз, чтобы ты оставил своего младшего брата Александра в покое и не издевался над ним! Ведь ты же – старший брат! Как тебе не стыдно так мучить беззащитного ещё юношу?! Как ты смеешь, пользуясь его слабостью и детской неразвитостью, давить на его психику?! Ты что – хочешь сделать из моего младшего сына калеку? Или, может быть, желаешь подавить его, чтобы он превратился в твоего раба, как прежде, по-негодяйски, поступал твой отец со всеми вокруг? Да простит меня бог за недоброе упоминание о покойном… Нет, Саша, Александра воспитывать не надо! По крайней мере, воспитывать его не таким моральным уродом, как ты! Он уже воспитан вполне достойно: и выглядит и разговаривает весьма красиво и соображает, как положено… не трогай его! Я сама позабочусь о нравоучении своего собственного сына, а если будет надо, привлеку для этих целей людей состоявшихся! – беленясь с каждой произносимой своей фразой всё сильнее, будто подпитываясь праведным гневом из горючего собственных слов, вспыхнула пожаром негодования мать, схватив, глотающего от неожиданности такого резкого поворота воздух, онемевшим от невозможности оправдаться ртом Пушкина за горло.

– Прости меня, маман, прости! Я не хотел его обижать! Я ведь говорил о деле… спокойно, хотел как лучше… – пытался бормотать извинения Пушкин, но мать, словно разъярённое нападением на детёныша животное, яростно рвала ворот его рубахи, придя за какие-то секунды в состояние неконтролируемой истерики, подобно младшему своему сыну.

Видеть происходящее за закрытой дверью майор мог без особого труда, всего лишь прислонив, вместе с телом белокурого юноши, свои глаза к встроенному в межкомнатной двери оптическому глазку, расположенному на уровне груди высокого Александра. Терзавшая его тело мгновением прежде ярость отступила прочь столь же внезапно, как и началась истерика из-за пустяка – будто некий оборонительный рефлекс, сработавший при затрагивании запретной темы, темы, ответ на которую заведомо не выдерживал критики, а точнее – не был готов вовсе.