А между тем, все село восхищенно наблюдало за Верочкиным взрослением, и мамы мальчиков втайне надеялись, что однажды та станет их невесткой. Предложить Вере в качестве жениха у основной массы близ живущих было некого – любимые сыновья, постарше и помладше, в качестве социального статуса обладали лишь унаследованными генами сельских алкашей, тунеядцев и прочего сумасброда плебейской наружности.

Верочкины родители, видная пара сельских учителей, пользовалась глубоким уважением местных жителей. Отношение окружающих смахивало на идолопоклонничество – соседи всегда здоровались первыми, ребятишки возраста детсада мчали навстречу и галдели о том, что пойдут в школу и будут учиться исключительно на пятерки, даже облезлые и престарелые транзитные дворняги ели с рук у педагогической четы, в то время как остальной люд насыпал домашние объедки в вонючие сколотые тарелки. Не скажешь, что односельчане уж больно любили родителей Веры, скорее, чувствовали обыкновенную человеческую зависть. Признать, а тем более свободно выразить разрушительное чувство не представлялось возможным в совковые времена, когда нельзя было выразить что-то неподобающее и не утвержденное партийным советом, пусть и местного масштаба, поэтому соседи мило улыбались и обсасывали кости учителям по-тихому. Отношения в семье были высокими. В обход сельским традициям, в доме Веры голос не повышался никогда. Может, голосовые связки требовали медицинского обследования, а, возможно, люди умели находить общий язык без скандалов и выедания мозгов домочадцам. Любовь папы Назара Алексеевича к маме была всепоглощающей – мужчина откуда-то знал, что носить тяжелые ведра с питьевой водой, набранной в колодце за два километра от дома, и замес цемента для кладки плитки у кухонной плиты – дело неженское. Кроме того, привычные для многих бранные словечки, рукоприкладство и уход в запой в режиме «сутки через трое» – были не просто табуированы, но даже немыслимы, чтобы впоследствии затабуировать.

Не видеть, как на самом деле окружающие относятся к этой семье было невозможно. Это будто сидишь в многолюдной комнате среди незнакомцев, но кожей ощущаешь, как тетка с рыжей отхимиченой паклей на голове и отросшими черными как уголь корнями, тихо ненавидит из-за того, что на твоей голове достаточное количество собственных густых волос естественно русого цвета. Поэтому в селе у Марии Ивановны подруг не было, да и Назар Алексеевич с местными мужиками не водился.

Мама в сельской школе преподавала украинский язык и литературу, папа – математику. Интеллигентная семейная пара с двумя детьми жила как отшельник в лесной землянке, который добровольно отказался от благ цивилизации, потому что уровень этой самой цивилизации малехо не дотягивает до хоть как-то приемлемых стандартов.

Мария Ивановна была женщиной специфической. Стройная и худощавая, всегда с чистой головой и усиленным размером бюста, была похожа на брошенного спаниеля с жалостливыми глазами, который одним взглядом может растрогать маньяка-убийцу, зарубившего только что топором маленькую девочку и намотавшего на руку кишки ее двухмесячного пушистого котенка. Мамин взгляд служил ей голосом, как руки для глухонемых. Глазами женщина злилась, обижалась, занималась нравоучением детей, которые мгновенно понимали, что было сделано не так и как ожидается в следующий раз. При этом домочадцы телепатически угадывали мысли и состояния мамы, поэтому особой нужды в словах ни у кого не было. Мария Ивановна виртуозно использовала способность посмотреть как надо и получить то, что надо от мужа и от дочерей. В случае неудовлетворения мысленного послания или непонимания ребенком того, что все-таки мама хочет, женщина сильно обижалась и могла сутками наказывать «домашних извергов» молчанием. И все по-тихому, спокойно, до невыносимости хитро и до тошноты манипулятивно. Никто не выдерживал мамин игнор, и домочадцы сдавались, поступая как велено.