— Сколько тебе лет? — спрашиваю убитый этим зрелищем.

— Восемнадцать, — выпаливает Лали, натягивая кофточку на выпрыгивающие из лифчика полушария.

— Ага, — протягиваю я, подозревая, что моей ночной визави на пару лет меньше. — А твоему ребенку?

— Ему полтора, — пытается перекричать истошно орущего ребенка. — Только это мой брат, Леша.

Лали запихивает в открытый рот малого свой большой палец, и тот принимается жадно его сосать. Ребенок-маугли, которому даже на пустышку не хватило. От этого зрелища меня передергивает сильнее, чем от грязи и тараканов.

— И где отец? — выдаю очередной вопрос, который больше подходит грузной тетке из опеки.

— Чей? — следует странный ответ, и она поудобнее перехватывает ребенка под попку. — Мой давно умер, а у остальных все разные, — поясняет простодушно, качая ребенка, который, кажется, начинает догадываться, что палец — это не грудь.

—И сколько вас? — мой взгляд фиксируется на непонадобившемся контрацептиве. Вот, блядь, ирония судьбы.

— У меня шестеро братьев и сестер. Я самая старшая, — она крепче прижимает к себе ребенка, который морщит мордочку и вновь начинает реветь.

У меня от этого шума раскалывается голова. Хочется последовать примеру ее мамаши и накатить водки — такая безнадега витает в воздухе. Я не искал сегодня легких развлечений, но и желания получить на жопу эту тяжесть бытия тоже не было.

— Почему он постоянно орет и не спит посреди ночи? — спрашиваю устало.

— Жрать хочет, — без прикрас поясняет моя Лали.

Моя? Вовсе нет. Даже на один раз таковой не стала. Она принадлежит грязным ночным улицам, этому бомжатнику и чужим рукам с грязными ногтями и сбитыми костяшками.

— Так покорми, — выдаю логичное решение и сжимаю в кулаке пачку сигарет.

— Нечем. Вообще ничего нет. Даже хлеба, — выпаливает, пряча глаза.

Все логично. Нет бабла — пошла на панель. Какой же все это пиздец.

— Потому пошла гулять ночью? — зачем-то спрашиваю очевидное.

— Я не могла больше лежать и слушать, как они все хнычут от голода, — поясняет Лали, усадив ребенка в грязное, полуразваленное кресло. Он внезапно притих и уставился на меня.

Они непохожи. Лали светленькая и сероглазая, а ребенок смуглый и с черными раскосыми глазками. Их мамаша — помойка для сбора спермы, которая никем не гнушается.

Для меня никогда не было зазорно заплатить за качественную ночь любви с умелой жрицей, но я еще не опускался до дешевых путан, работающих за еду, или и вовсе плечевых. Просто Лали оказалась искушением, от которого невозможно было отказаться.

Теперь я испытываю странную смесь чувств. Мне хочется придушить алкоголистичную матку с ненасытной утробой, которая только и делает, что бесконечно рожает и вливает в себя все, что горит. Но и на себя я злюсь. Вроде ничего неправильного не сделал — ведь если бы я прошел мимо, Лали все равно оприходовали бы эти рыла в подворотне. И все же паскудно на душе.

Я закуриваю, просто потому что не знаю, куда деть руки, а потом сразу отправляю сигарету к другой такой же в грязном стакане.

— Я сейчас его уложу, и мы продолжим, — обещает она, пылая стыдливым румянцем.

— В другой раз, — пытаюсь улыбкой замаскировать свое омерзение. Не от нее, а от ситуации. — Мне уже пора, спасибо за перевязку.

Подскакивает ко мне и хватает за рукав, взглядом умоляя остаться.

— Не уходи, прошу. Он нам не помешает, остальные крепко спят.

Ее глаза потемнели от отчаяния. Смотрит то на меня, то на деньги на столе. Все понятно: удерживает меня, чтобы не потерять заработок. Единственная кормилица, блядь.

Жалость — не мой конек, но Лали мне искренне жаль. Сгинет, ведь, в этой жопе. И от ее свежести и яркой красоты через какой-то год и воспоминаний не останется.