Поднимаюсь по выщербленным ступенькам и понимаю, что за дверью квартиры с номером пять, который написан мелом, могу получить все что угодно: и страстный секс на заблёванном полу, и табуреткой по голове.

— Проходи, — она открывает дверь, выдернув газету, на которую закрыта эта халупа.

Переступаю порог и понимаю, что давненько не бывал в таких притонах. Наверное, даже никогда. Прихожая такая узкая, что негде даже локти развести. В стены с облезшими обоями вбиты большие гвозди, и на них громоздятся вороха верхней одежды. А под ней, на полу, выставлено такое же ассорти из обуви, и по ней я даже не могу понять, сколько здесь живет детей и взрослых.

Удивительно, как ей удается выглядеть такой чистенькой и сносно пахнуть, учитывая, что любого вошедшего с порога пропитывает прокуренной вонью. Кажется, я неделю не отмоюсь от этого запашка разгульной жизни, и никакой селективный парфюм не поможет его перебить.

— Пойдем, — девочка хватает меня за руку и тянет вперед. Пальцы у нее влажные и пульсируют жаром.

В коридорном аппендиксе темно хоть глаз выколи, но моя фантазия так разгулялась, что светит ярче софитов. Девочка ведет меня по затхлому пространству со скрипучими половицами, и я чувствую, как стучит пульс на кончиках ее длинных и цепких как паучьи лапки пальцев. Так узко, что мы тремся друг об друга, стиснутые гипсокартонной кишкой.

Я в красках представляю, как прижимаю ее к, несомненно, грязной стене и жадно целую алые от остатков помады и прилившей крови губы. Мне маниакально интересно, какова эта крошка на вкус.

— А что света-то нет? —спрашиваю я, наткнувшись на что-то мягкое. Сука. Даже думать не хочу, что именно это было.

— Лампочка перегорела, — ее голосок еще более грудной от волнения. — Осторожнее, тут всякое раскидано.

— Блядство, — тихо выругиваюсь я, наступив на какую-то хрень, которая рассыпалась под каблуком ботинка с тихим хрустом.

— Сейчас, — звучит из темноты виноватое, и со щелчком зажигается тусклый свет.

Я поднимаю глаза на его источник. Под потолком болтается на утлом проводе голая лампочка Ильича. Дешево и не сердито. Впрочем, ее света хватило, чтобы разогнать полчище тараканов. Никогда их столько не видел. Столешница просто была покрыта темным ковриком из тихо шелестящих насекомых, которые прыснули во все стороны, стоило ей зажечь свет. Сглатываю и чуть морщусь. Здесь даже обитать проблематично, не то что жить.

Осматриваюсь. Так и тянет разбить херову лампочку — хуже точно не станет. А еще лучше схватить ее за руку и увести в машину — в салоне стерильная чистота в сравнении с этим.

Подошвы ботинок липнут к полу, и я стараюсь не касаться поверхностей, которые все чем-то залиты и перемазаны. Фиксирую взгляд на единственном прекрасном: моей юной куртизанке. Она снимает с себя курточку, и сквозь полупрозрачную кофточку я вижу почти все. На ней темный бюстгальтер, неглубокие чашечки которого плохо сдерживают красивую грудь. Аккуратная аппетитная троечка, или около того. И я уже чувствую в ладонях ее приятную упругую тяжесть.

Тем временем малышка хватает меня за руку и тащит к мойке из нержавейки, которая кое-как пристроена прямо на трубах. Кран ржавый, а вентили жутко скрипят. Она откручивает синий, и в раковину с противным дребезжанием начинает рвано бить струйка грязноватой воды.

— Прости, горячей нет, — ее тон такой извиняющийся, что у меня ёкает в солнечном сплетении.

— Ничего, — улыбаюсь я, наблюдая за действиями девочки.

Малышка аккуратно снимает платочек, который уже успел прилипнуть к ране, и засовывает мою руку под кран. Воняет железом, и вода в грязной мойке окрашивается красным. Вздрагиваю. Ну все, столбняк мне обеспечен. Вот же херова помойка.