– Да. Ты прав. Чёт я это… – Саратов встал, походил по кухне, разыскивая продолжение мысли. – Я просто понял, что надо было по-другому сделать.

Заруцкий встряхнул в руке сигаретную пачку:

– А я тебе что говорил? Конечно, блять, по-другому. Ты тоже странный такой, торпеду включил, хоть бы разобрался сначала. Зачем ты его вообще ударил? Этот терпила интеллигентный завтра накатает на тебя заяву – и привет. Или Ольгу уволит. Тьфу-тьфу, конечно.

Саратов наполнил рюмки, хрустнул бутербродиком со шпротой и соленым огурцом, прожевал и сказал, предлагая выпить:

– Так вот. Я думаю, не надо было его по ебальнику бить. Надо было с ноги втащить. Вот так было бы правильно.

– Старик. Завязывай. – Заруцкий пододвинул к себе пепельницу. – Согласись, ты горячку напорол. И вообще ты какой-то смурной стал.

Даже если не считать ваши с Олей, это самое, отношения. Что не так?

– Да не знаю… – Саратов скрестил руки, пожал плечами. – Такое чувство, как будто я шел, шел и никуда не пришел. Работа одна и та же, всё каждый день одно и то же. Я с этими надгробиями сам уже иногда как надгробие. Всё какое-то неживое. Не знаю. И что я сделал за тридцать пять лет? Чего полезного?

– Ну, тут ты не прав. Во-первых, из этих тридцати пяти ты как минимум одиннадцать лет штаны в школе протирал. А это уже не тридцать пять, а двадцать четыре. Оттуда еще убери время, когда мелкий был. Совсем другая цифра получается, нестрашная. Тридцать пять – вообще хуйня. Мне батя рассказывал, что он в это время только что-то понимать начал и жить начал.

Саратов поморщился.

– Ты вон почти сам дом построил. Или что там. В смысле пристройку сделал. Дочка у тебя вон какая. Скоро выше тебя будет.

– Это она в мать, – буркнул Саратов и на секунду просиял, подумав о дочери. – Катька классная. Когда в первый класс пошла, я решил, что никогда ее не буду за оценки кошмарить, как меня родители кошмарили. Двойки, тройки, да и хер бы с ними. А она в итоге вообще отличницей оказалась. Вот так.

– Видишь! – Заруцкий наполнил рюмки до краев. – Давай, за отличницу!

Разговор вышел из берегов и растекся во все стороны, затопив кухню пьяной болтовней. Саратов говорил Заруцкому, что тот классный чувак и хороший дизайнер, только мечется много и боится расти дальше. Заруцкий соглашался, с благодарностью глядел на приятеля влажными глазами и в свой черед говорил, что Саратов – вот такой мужик! Что Саратов, если бы не забросил свои творческие дела, мог бы стать артистом. Какие песни сочинял! «В ключицах раковины скапливалось мыло» – ну это еще надо придумать такое! «В ключицах раковины»! А всё равно красавчик, нашел себя в надежном деле, стабильная работа сегодня важнее всего. И вообще, у него, на минуточку, уникальная профессия. Памятники, надгробия, портреты на граните – что, много у кого такая работа?

– Работа-работа, – добавил опьяневший Саратов и потянулся к гитаре, – перейди на Федота.

Пальцы пощипали струны. Хотелось поорать во всю глотку, но это надо еще подпить. Когда в животе уже тепло, хочется курить одну за одной, разговаривать о жизни и чувствовать, как чешется сердце. Вот тогда – да. А сейчас – нет, сейчас не то.

А еще Саратов смущался, если надо было спеть-сыграть при жене. Робел, терялся, сдержанно краснел. Зато подкидывать ей письма – обожал. И Оля это тоже обожала. Саратов писал бы их дальше, подсовывая жене конверты и записки. Если бы кое-что не произошло.

Внутри окреп и распустился цветок сентиментальности.

Саратов отложил гитару и исповедническим тоном сообщил другу, что очень, очень любит Олю. Что она ему, между прочим, и жена, и любовница, и друг, и собеседник. «Нивея» – «Три в одном». Спокойно с ней. Всегда кажется, что встретил ее как будто вчера. Понимаешь, да? Как будто вчера, честное слово.