Если же мы предполагаем, что корень проблемы заключается, например, в политической культуре Дар-эс-Салама, то мы упираемся в крупную теоретическую проблему. Если стабильному снижению депривации, как предполагает Лоуренс Харрисон, на самом деле мешают причины, заложенные в той части институциональной матрицы, которую можно назвать «культурой», то перед нами встает сложнейшая задача: «Если какие-то культурные ценности действительно являются фундаментальными препятствиями на пути прогресса – если они помогают объяснить неподатливость проблем бедности и несправедливости во многих странах третьего мира, – то у нас нет выбора, кроме как способствовать культурным изменениям»[109].

Это утверждение явно переносит нас на второй из двух уровней, поскольку касается того, в какой части институциональной матрицы следует искать решение стоящей перед нами проблемы, однако остается неясным, что делать дальше. Переключить внимание с формальных причин на неформальные интуитивно кажется правильным решением, но этот подход открывает перед нами ящик Пандоры, полный теоретических и методологических осложнений.

Если даже временно мы закроем глаза на все возможные возражения, связанные с тем, что у нас нет морального права призывать к культурным изменениям, все равно нам никуда не деться от того проблемного факта, что политические меры, которые необходимо принять для достижения этих изменений, весьма туманны. Харрисон не только признает, что «с культурой действительно сложно иметь дело как на политическом, так и на эмоциональном уровне». Он также отмечает, что с ней «трудно иметь дело на интеллектуальном уровне из-за проблем, связанных с определениями и количественными измерениями, а также из-за того, что причинно-следственные связи между культурой и прочими переменными, такими как политика, институты и экономическое развитие, действуют в обе стороны»[110].

Возвращаясь к случаю России, давайте вспомним уверения Гринспена, что переход России к рыночной экономике провалился из-за отсутствия в стране рыночной культуры и инфраструктуры. Вот как он продолжил свою мысль: «Та капиталистическая культура и инфраструктура, которая поддерживает рыночную экономику в капиталистических странах, создавалась на протяжении многих поколений: законы, традиции, нормы поведения, а также разнообразные предпринимательские профессии и методы работы, которые в экономике централизованного планирования не играют заметной роли»[111].

С такой постановкой вопроса легко согласиться, однако Гринспен ставит перед нами ту же проблему, что и политологи, которые утверждают, что страны с высоким уровнем доверия или с большим социальным капиталом экономически оказываются успешнее стран, где эти показатели ниже[112]. Возможно, эти наблюдения и верны, но не ясно, что тут причина, а что следствие, кроме того, остается тайной, какие практические выводы можно сделать из них. В следующих главах у нас будет повод вернуться к этим вопросам.

Теперь, чтобы завершить первую часть дискуссии о возможностях и собственном интересе, вспомним период краха советской системы и подчеркнем ту роль, которую сыграла общественная наука в концептуализации предстоявших России задач. Поскольку стратегия преследования (часто хищнического) краткосрочных собственных интересов со временем вылилась в нечто совершенно отличное от того, чего ожидали многие наблюдатели, остается только заключить, что общественная наука совершила существенные промахи при анализе ситуации.

В следующих главах мы попытаемся продемонстрировать, что экономическая теория мейнстрима не смогла понять самой сути командной экономики, и она буквально отказалась учитывать всю тяжесть исторического наследия России. Кроме того, она воспитала в экономистах идеализированное понимание того, на что способны освобожденные рынки. Последовавшее за этим глубокое разочарование так было описано Гринспеном, который лучше многих других олицетворяет истинный дух рыночной экономики: «Немногие экономисты задумывались об институциональных основах свободного рынка до того, как рухнула стена и стало очевидным, что нужно развивать рыночную экономику в странах Восточной Европы, где раньше царствовало централизованное планирование. Сами того не желая, люди из стран бывшего СССР стали участниками нашего эксперимента. Некоторые из полученных уроков были просто поразительными. Крах централизованного планирования не привел к автоматическому становлению капитализма, несмотря на радужные предсказания многих консервативно настроенных политиков»