Что может быть по-настоящему страшным?

Во-первых, если ненадежной окажется сама моя основа. Например, меня предаст не приятель какой-нибудь, а сам Бог. Но этого не случится. Перевертышем может оказаться нечто относительное, то есть такое, что, допустим, русскому будет хорошо, а немцу – смерть. Абсолют по определению равен себе: в любом контексте и в любой обстановке. А значит, и надежен. Бог вне времени, и в этом тоже залог его неизменности: изменяться можно только хронологически.

Во-вторых, страшно стать заложником, жертвой сущей нелепицы. Скажем, быть съеденным свиньей. Не кабаном диким, напавшим на тебя, безоружного, в лесу, а свиньей, которая во дворе в луже сидит. Стать пищей своей собственной еды – верх позора или, если угодно, пошлости. Однако это невозможно. Вернее, это будет перевертыш на грани абсурда: если человек и свинья поменяются местами. А серьезный разговор абсурдные случаи не учитывает. Если ты не связан по рукам и ногам, ты сладишь с одомашненным животным, чего бы на него ни нашло. А если все-таки связан и брошен к свиньям, которые голодны, то это уже другая ситуация, сходная с нападением диких кабанов на мирного грибника.

Страшно будет в двух случаях: если небеса упадут на землю или если земля разверзнется под ногами. Первый случай – это как раз измена со стороны Бога, а второй – измена со стороны кого-то или чего-то типа домашнего скота; со стороны того, чье назначение – быть тебе полезным, выступать твоим подспорьем, инструментарием, обслугой. Однако и там, и там мы застрахованы от неожиданностей. «Бог не выдаст, свинья не съест». Из чего следует, что действительно страшного произойти не может. Остальных угроз можно остерегаться, по возможности не допускать, но не бояться.

«Бог не выдаст, свинья не съест». Никакой другой урон не будет фатальным. Нет, конечно, может быть и смертельный урон. Но под фатальным я в данном случае понимаю тот, что уязвит нас «в сердце своем».

В очередной раз услышав часто цитируемые слова гётевского Мефистофеля (ставшие эпиграфом к «Мастеру и Маргарите» Булгакова) – «он часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо» – я подумал нет, не о демонах или злых духах, а о людях, которые добрыми не выглядят, но приносят окружающим гораздо больше пользы, нежели иные добряки.

Я не утверждаю, что всякий, кто угрюм и глядит окрест подозрительным глазом, принесет больше добра, чем улыбчивый и охотно предлагающий помощь человек. Я всего лишь говорю о том, что иногда встречаются выглядящие недо́бро люди, в деяниях которых больше добра, чем в поступках тоже встречающихся (причем гораздо чаще) людей, которых хлебом не корми – дай сделать доброе дело.

Причина отмеченного казуса, на мой взгляд, проста: человек, выглядящий неприветливым, недружелюбным и отрешенным, однако не злой по своей природе, лишен так называемых благих намерений. Наличие которых, в свою очередь, превращает иных адептов добра в слепцов. Соответственно, у него есть преимущество: он более зряч, а еще – более трезво оценивает положение дел. И его поступок, продиктованный зрячестью и трезвостью, окажется уместным, просчитанным с точки зрения своей эффективности, выверенным, а потому – в конце концов – и добрым по своим последствиям. Впрочем, это пока первое, неглубокое соображение, но и за глубокими, надеюсь, дело не станет.

Теперь обратим свой взор на человека с благими намерениями. Такой осчастливливает окружающих согласно его представлениям о том, что будет для них счастьем. Он уверен, будто знает, в чем состоит благо и для его ближних, и для его дальних. Уверенность эта связана также с очень простым обстоятельством: он судит по себе, потому что ему неведомы иные возможности, а неведомы они, в свою очередь, по той причине, что он никогда не покидал себя как точку обзора, никогда не пробовал смотреть на что-то другими, не своими глазами.