При этих словах она приподымает с подушки голову, как бы желая рассмотреть как следует всесторонне такого настойчивого и такого во всех отношениях несостоятельного жениха своей Натали.

– Правда, я был в ссылке и в Молдавии, и в Одессе, и в своей деревне, но сослал меня не этот царь, конечно, а Александр, мой тезка! – вздернуто отзывается Пушкин.

– Благословенный! – строго добавляет Гончарова.

– Для кого как! Может быть, для кого-нибудь, даже и очень многих, он был благословенным, но мне он испортил первую половину жизни! – с чувством говорит Пушкин.

– Как так? Вы… это… говорите об императоре Александре? Об этом ангеле? – Очень пораженная, Наталья Ивановна отрывает от подушки даже и круглые плечи.

– Я не привык целовать руки тех, кто бьет меня арапником! Я себя уважаю! Я не пес! – горячась, бросает полновесные слова поэт.

Наталья Ивановна приподнимается из-под одеяла и садится на своей постели.

– О покойном монархе нашем вы так отзываетесь? И хотите после этого получить руку моей дочери? – говорит она враждебно, надменно, уничтожающе, и Пушкин встает и подбрасывает голову. Однако он не хочет рвать окончательно. Он сдерживается:

– Я вижу, что выбрал очень неудобное время для своего визита, Наталья Ивановна! Прошу меня извинить, если я ухудшаю ваше здоровье, я не хотел этого, верьте мне! Просто моя ссылка – мое больное место… А насчет того, чтобы государь придал какое-нибудь значение моей поездке в Арзрум…

– До свиданья! – сухо и выразительно перебивает его Наталья Ивановна. Руки она прячет под одеяло.

– Желаю здоровья! – откланивается Пушкин и выходит.

После ухода Пушкина Наталья Ивановна некоторое время смотрит на дверь с явным негодованием, потом садится на кровати, ищет у себя на тумбочке колокольчик, наконец, звонит нервически громко. Появляется Софья Петровна.

– Это вы, Софья Петровна… Я думала, Натали.

– Вам Наташечку? – суетится приживалка. – Я сейчас пошлю.

– А Пушкин ушел уже или еще здесь? – раздается гневный вопрос.

– Одевается! – тихо отвечает Софья Петровна, уходя.

Из дверей, ведущих в молельню, высовывается голова первой странницы, за нею видна голова второй странницы.

– Нам взойтить, матушка-барыня? – спрашивает первая.

– Не надо! Зачем вы мне? Идите себе на кухню!

Головы странниц скрываются. Боязливо входит Натали и спрашивает тихо:

– Что, мамáа́?

– За Пушкиным тебе не бывать, так и знай! – кричит Наталья Ивановна.

Натали пожимает плечами.

– Мне-то что же? Разве я, мама́….

– Это – картежник и афей! – продолжает кричать Гончарова. – Я не позволю такому войти в мою семью! Даже если бы он и не тебе предложение делал, а кому-нибудь из твоих сестер старших, все равно! Можешь идти… и пошли мне сюда…

Тут в дверь раздается стук и голос Афанасия Николаевича:

– Можно?

– Войдите! – отзывается Наталья Ивановна, но глухой старик не слышит и стучит снова. – Скажи ему, Натали, а то он будет стучать до вечера!

Натали выходит и впускает Афанасия Николаевича.

– Ну вот, наконец-то мы можем поговорить… Здравствуй, душечка, как здоровье? – приветливо начинает Афанасий Николаевич.

– Здравствуйте, зуб болит… О чем вы хотите поговорить? Если все о яропольцах, чтобы я их до последней души заложила в опекунский совет, то напрасно! – сурово встречает старика невестка, а Афанасий Николаевич внимательно вглядывается в ее губы.

– А? Яропольцы? Да, да… Вот именно – яропольцы!.. Это единственное средство! Что же я буду делать, если мое имение – майорат? Остается только благодарить своего умного деда… Хотел добиться пособия от казны в триста… ну, хотя бы в двести тысяч для ведения дел, отказали, ничего не могу добиться… Получил письменный отказ – да!.. Что же я еще должен делать?