Однако такое непосредственное стремление к цели визита не нравится Наталье Ивановне.

– Присядьте, присядьте… Александр Сергеич!.. Такие вопросы так вот сразу не решаются, – говорит она сухо и даже насмешливо. – Вы уже не так молоды, чтобы этого не знать. Вот у вас и морщины, кажется, показались – от непоседливой жизни, разумеется, и от трудов поэтических… Так что вы должны обсудить это холодным рассудком, а не, как зеленый юноша, бросаться очертя голову… Хотя вы, должно быть, и очень состоятельный человек, а все-таки…

Пушкин чувствует иронию в этих последних словах, и она бьет его, как кнут наездника горячую лошадь.

– Я не сказал бы о себе, что я – очень состоятельный, Наталья Ивановна, но… – начинает он и сжимает зубы.

– Но не очень состоятельные люди не проигрывают в карты по тысяче червонцев сразу! – живо перебивает Наталья Ивановна.

Такая осведомленность о проигрыше его в Горячеводске изумляет Пушкина.

– Откуда вам это известно? – спрашивает он.

– От добрых людей, конечно, откуда же еще? – цедит она.

– Тысячу червонцев я действительно проиграл одному лейб-гвардейцу на водах, это правда, – подтверждает Пушкин, выжидающе на нее глядя.

– А потом заняли пятьсот червонцев у своего приятеля, декабриста, и их проиграли тоже! – продолжает уже явно возмущенно Наталья Ивановна.

– Я чрезвычайно изумлен! – говорит Пушкин. – Вам и это известно? Да, это тоже было! И моему самолюбию очень льстит, что вы все-таки интересовались мной, хотя бы настолько, чтобы… подсчитать мои проигрыши. – (Слегка подымаясь, он вежливо кланяется.) – Но я ведь играл от тоски, это раз, а затем, я ведь не считаю эти проигрыши большими.

– То есть вы хотите сказать, что способны проиграть еще большие куши? – быстро подхватывает Наталья Ивановна, уширяя глаза.

– Я хотел сказать, что способен нажить гораздо больше и без всякого труда своими сочинениями… так как за свои сочинения я получаю деньги… вот и все?

– Ну, еще бы! Я думаю… Тем более теперь вот, вы видели подвиги русской армии и, конечно, их воспоете… Я думаю, это вас извинит все-таки в глазах государя, – растягивая надменно слова, продолжает язвить Наталья Ивановна.

– Я не понял, в каком смысле это сказано вами? – очень удивляется Пушкин.

– В том смысле, что мне писали из Петербурга, из дворца… ведь у меня и тетка, и сестра – придворные дамы, что, я полагаю, вам известно… Я и сама была в молодости при дворе… И если бы в меня не влюбился кавалергард Охотников, фаворит императрицы покойной, то… Но это в сторону… Так вот мне писали, будто царь вам совсем и не давал разрешения ехать в действующую армию и он недоволен за это не только на вас! – предостерегающе разъясняет Гончарова.

– Вам это писали… Вы были так любезны, что обо мне позаботились и запросили тех, кому это известно? – (Слегка подымаясь.) – Я вам за это признателен!.. Но я ведь получил разрешение от самого командующего армией – графа Паскевича! Он писал об этом тифлисскому генерал-губернатору Стрекалову… Все это делалось по форме, как принято у нас… Разве я мог бы поехать вот так, здорово живешь, в действующую армию, хотя бы там и был убит мой младший брат? – очень отчетливо, точно рапортуя начальству, говорит Пушкин.

Однако это не кажется убедительным Наталье Ивановне.

– Вы, конечно, получили разрешение от Паскевича, кто же говорит? Но ведь не от самого государя! От государя вы получили разрешение на поездку только в Грузию, но совсем не в Турцию, – замечает она.

Пушкин нетерпеливо машет рукой:

– Это совершенные пустяки! Государь меня любит.

– Однако, государь не любит, когда свое-воль-нича-ют! – напоминает Гончарова. – Государь любит, чтобы выполняли только его волю, а не свою! И он может вас опять засадить безвыездно в деревню, где вы уже сидели, а между тем вы мечтаете о женитьбе на моей дочери!