Утром мама собирала мокрые простыни и уносила их в стирку, часто с укором. Я не виню ее. Ежедневная стирка в те времена была тяжелым процессом, она имела право сердиться. Однако, мой постыдный недуг и реакция окружающих внушали мне такое невыносимое чувство вины, что я вдвое сгибалась под этой тяжестью. На своих детских плечах помимо вины и стыда я несла тогда и глубокую печаль своей матери.

Она ничего не говорила и редко плакала, но я чувствовала эту глухую печаль кожей. Казалось, в нашем доме все было пропитано этим чувством. Я жалела ее и неосознанно страдала вместе с ней. Говорят, у детей психологических насильников, каким был мой отец, есть весьма ограниченный выбор будущей роли в жизни. Стать либо таким же насильником, либо жертвой. Я выбрала второе.

Когда мне было пять, отец влепил мне пощечину. Я хорошо помню этот момент. Он вернулся домой с работы, будучи подшофе, но в хорошем расположении духа. В такие редкие моменты мы с сестрой играли с ним в магазин, продавая ему за деньги его же личные вещи. Обычно игра в магазин с поддатым отцом была веселой. Он шутливо нам подыгрывал и сорил деньгами. Не знаю, что в тот вечер пошло не так. Мы остались на кухне вдвоем, он внезапно разозлился и ударил меня по лицу. Мне показалось тогда, что от удара я рассыпалась на части. Я часто думаю о том, что до сих пор не могу себя собрать.

Когда мне было шесть или семь лет, мы с отцом поехали в гости к его матери в маленькую деревушку на юге западной Сибири. Три дня его родня во главе с бабкой и дедом пела и плясала без остановки, алкоголь лился рекой. К моменту нашего отъезда вокруг меня были пьяными абсолютно все взрослые, включая моего отца. В результате мы с ним сели на электричку до дома моей другой, более сознательной бабушки, без билетов.

В коллективном пьяном угаре никто из взрослых людей даже не подумал, что нужно оплатить проезд. Я уже тогда осознавала ответственность за безбилетный проезд, а потому цепенела от ужаса в той электричке три мучительных часа. В моем детском воображении вот-вот должны были прийти сердитые контролеры и высадить меня с невменяемым отцом прямо в глухом лесу, где бродят голодные волки. Контролеры в итоге не пришли, но страх прочно засел в моей памяти.

Отец приводил в дом любовниц, когда мама уезжала в командировки. На семейных праздниках он всегда был в стельку пьян. Он не бежал за врачом для меня, когда я тяжело болела бронхитом и задыхалась. Однажды он даже просил помочь ему продать ворованное шмотье. Из всего перечисленного можно сделать вывод, что мой отец был редкой сволочью. Возможно, так и есть. Но я любила его самой чистой детской любовью, и никакие здравые аргументы не могли повлиять на мою преданность.

Как сейчас помню, как мы возвращались из отпуска на море, и он стоял на летном поле, встречая наш самолет. Отец не отличался породистой красотой, но служебный темно-синий мундир и широкополая фуражка с символами авиации была ему к лицу. Он был амбициозным, щедрым и остроумным человеком с феноменальным чувством юмора. Я обожала его, и эта эйфория распространялась автоматически на все, что было связано с авиацией. Помню, как в начальной школе мы с классом ездили на экскурсию в аэропорт.

“Мой папа сказал не трогать здесь ничего!” – деловито одергивала я одноклассников в салоне новенького самолета. Что говорить, у меня редко была возможность повыпендриваться, чаще мне приходилось краснеть за своего отца. Но на таких экскурсиях, да еще и официальных советских праздниках с парадами, куда отец брал нас с сестрой пройтись в одной колонне с красивыми летчиками, я умирала от гордости за него и была счастливой дочкой.