Иван-большой был страшно доволен, что обхитрил краснопёриков. Но и они его обхитрили: побили для порядка, а потом в своё войско зачислили, чтоб наверняка узнать, какого он цвета: белого или красного. Но там, далеко от родной деревни, для семнадцатилетнего парнишки чужими были все, и не было особой разницы, на чьей стороне воевать, остаться бы живу. Выходит, теперь Иван-старшой воевал со своими.

– А вы как тут управляетесь без меня? – Брат, насытившись, положил ложку на стол, оглядел родных.

Ему предъявили потерю: весной у бабы Поли закружилась голова, видать от голода, она упала в голбец и сильно расшиблась, а вскорости померла.

Иван погостил денёк и ушёл в Софино – сказал, навестить сестру Степаниду. Вернулся через три дня с молодой женой, безответной сироткой Анной.

– Вот, маменька, помощница тебе.

Сам погостил ещё денёк и опять уехал на войну, теперь на Украину.

Новые власти хозяйничали в деревне решительно: объявили военный коммунизм и на этом основании выгребли из крестьянских закромов весь хлеб, даже и посевной. Дескать, в городе опять рабочие голодают, а вас Бог прокормит. Ваня слушал эти рассуждения и не мог понять, отчего же эти рабочие при прежней власти не голодали? Может, даже и не ели досыта, но такого грабежа деревни не было. Вывод сделал такой: Бога они отменили, вот и голодают теперь.

– Ага, голодают небось! Мне брательник письмо прислал, он в Екатеринбурге на железной дороге служит, дак пишет: на вокзале у них все платформы мешками с мукой забиты. Отправлять не успевают. А уж куда они всё это увозят, бог его знает, – делился новостями Фока Мурзин.

– Небось, прихватил твой брательник себе мучицы-то мешок-другой?

– Ага, как же! Там солдатами всё оцеплено – мышь не проскочит.

Но Бог не позаботился и о деревенских жителях. Сеять весной стало нечего, а и то, что посеяли, сгубила засуха. Дождей не бывало как сошёл снег и до Ильина дня. По сухой земле пошли трещины толщиной в руку. Коров гоняли на выпас в урему, на лугах им есть было нечего – выгорело всё подчистую. Отощавшая так, что видны были рёбра на боках, чудом уцелевшая в войну старушка Маня почти не давала молока, а ранней осенью и вовсе перестала вставать. Маню прирезали на мясо.

Вслед за Маней умер с голоду дедушка Артемий. Отмучился. Одним едоком меньше.

В головах сельчан бродили мысли: «Может, в город податься? Туда весь хлеб увезли, может, там теперь сытнее? Да где он, этот город? Ищи его». Некоторые и правда уходили. Назад не возвратились.

На екатеринбургском вокзале теперь складывали штабеля из трупов умерших от голода крестьян, которые отправились в город вслед за вывезенным в прошлом году хлебом.

Некрасовым уходить было некуда, да и нельзя. Надеялись всё же, что когда-нибудь вернётся Иван-старшой с войны. Другие-то возвращались. Значит, надо как-то выживать здесь, в Осиновике. Всё лето Анна с Колькой и Ванюшкой изо дня в день таскали вёдрами воду из речки, поливали картошку и прочую огородину, пока речка не пересохла. В общественных колодцах-журавлях воды тоже было мало, её на полив брать не разрешалось. Мальчишки каждую свободную минуту слонялись по логам, выискивая в душных зарослях пиканы, пистики, боржовки, другую съедобную травку. Иной день это была единственная их еда.

Осенью собрали с огорода картошку, репу, калегу, капусту – жалкая мелочь, едва хватит себе на прокорм. Если постараться, останется картошка и на посадку. На продажу – ничего, а ведь коровы у них теперь не было. Парни растут, обувь, одёжа носятся. Боялись, что опять приедут уполномоченные за продразвёрсткой. Чем платить? Как защититься? Василиса с Анной каждый вечер подолгу стояли на коленях перед иконами. Больше защитить их было некому.