А бьется ли? Дэвид поймал себя на мысли, что не знает этого. Несомненно, мозг у него птичий – иначе это был уже не киборг. Искусственные животные интеллекты не создавались для развлечения, их не найти в частных руках. Особенно на окраине, на плече у прохожего, рассматривающего ромашки. Соколы могли летать в небе, жуки перебирать толщу породы, но все они имели государственную маркировку. А это просто ворон на плече. Ничего серьезного.

Только сердце у него вполне могло быть искусственным, если вообще имелось. Присутствие сердца не входило в обязательный перечень, признающий существо живым. В этот перечень входил только мозг. Может, поэтому мир и сходит с ума, подумал Дэвид.

– Кто здесь… – уловил острый слух Дэвида. Такое тихое, робкое, что сразу понял – это сказал не ворон. А еще он понял, что ворон повторяет лишь то, что слышит, а, значит, не он первым сказал эти слова. Эти слова сказал многогранник в его руках.

Очередное «Анпейту двадцать-восемнадцать. Активация» вдохнуло жизнь в существо, у которого было восемь граней. Дэвид хорошо посчитал, ведь каждая из них светилась разными цветами и перепутать было невозможно.

Подушечки пальцев почувствовали едва уловимую вибрацию. Дэвид потрогал сначала левой рукой, потом правой, а потом снова взял в левую. Так он хотя бы ощущал легкое шевеление – кожа на правой руке одубела и совсем перестала чувствовать. Полет Миражей отобрал у него не только боль, но и колкость холода.

– Здесь я, – Дэвид не знал, как представиться. – Это я… тут.

– Ты моя мама? – спросил многогранник.

– Мама! Мама! – хлопнул крыльями разговорчивый ворон, разогнав обжигающий морозный воздух.

Вспыхнув гранями, интеллект замолчал и притаился. Видимо, он испугался громкого голоса. Есть ли у него зрение, Дэвид не знал.

– Я возьму этот, – сказал он, пытаясь показать лавочнику активированный «брелок». Тот даже не обратил внимание на него, заворачивая в подарочную обертку третью по счету безделушку.

Ворон расправил крылья, спорхнув с плеча хозяина сразу, как только Дэвид оставил в покое корзину. Он приземлился на ее край, с интересом рассматривая черные камни. Потом он опустил голову в корзину, поддел клювом один из многогранников и выбросил его на мостовую. И громко закричал, что уши заложило. Потоптался немного, хлопнул перьями и вдруг замер. Клюв у него застыл раскрытым, грудь выгнулась вперед, хвост опустился ниже, чем лапки. Неестественная поза, неестественное поведение, неестественная тишина… Дэвид не мог поверить, что эта птица, наконец, заткнулась. Еще мгновение назад он любовался ею, но сейчас испытывал острое желание свернуть ей шею. Слишком уж давили на виски ее громкие крики.

Но ворон его опередил. Он сам сломал себе шею, наклонив ее вбок резко, грубо, под смертельным тупым углом. Красный глаз вспыхнул, глядя Дэвиду прямо в лицо:

– Как часто ты говоришь «да»? – донесся неестественный, механический голос из раскрытого настежь клюва, прямо из хрупкого черного нутра.

– Что ты несешь, тупая ты птица? – видимо, ворон раздражал не только Дэвида, но и его хозяина.

Никто из них не говорил эту фразу, поэтому она сразу обратила на себя внимание.

– Да… как часто ты говоришь «да»?

Дэвид поспешил отойти подальше, унося с собой интеллект. Согревая его в ладони, он боялся, что холод отнимет у разума остаток заряда. Нужно найти солнце, побольше солнца. Но как это сделать, если в Арсии оно появляется всего на несколько часов, и то тусклое?

– Да! Да! Да! – кричал оживший вновь ворон, разбрасывая многогранники из корзины. Он цеплял их твёрдым клювом, подкидывая в воздух над головой. Шея его ломалась и ломалась, с каждым таким рывком.