Словно опасные стимуляторы, ответный гибридный шум вводил человечество в морскую безнадёгу и плаксивое хлюпанье по поводу суши. Если у взрослых пропали все надежды, то мальчишки высматривали в биноклях какие-нибудь берега, а в ответ простирался вспененный след катер-бота, от которого зависел крепкий гражданский дух.

Часть фрахта шла на поддержание вылазок катер-бота, окуная город в рыбную кому. На грузовые платформы, где катер-бот перестаивал, сгружали рыбу для островитян. Среди моряков ходили слухи, что сами же моряки полюбили и зрелища с катер-ботом. Это воодушевляло Гогу занижать тоннажи рыбы и меньше отстёгивать на фрахт, чтобы выжил город.

Неугомонный катер-бот был символ выбора: якобы люди сами отреклись от суши, чтоб прогрессировать, и не поняли, кем стали, а половина почивших не поняли, как умерли. Они спустили шлюпки и поплыли на съедение рыбам.

Появление катер-бота вводило в катарсис моряков: срабатывал архетип – и один в море воин. Но вся борьба сводилась, чтоб рыбы было вдоволь, и не ломался опреснитель.

Сергий почти выбрал законные полчаса проповедей. «Пора…» – Мишаня не имел возможности глубоко анализировать променад катер-бота с раздирающим звуком. Казалось, что-то распухает в мозгу, незримое, и становится приятно. И это блаженство тоже пугало.

Мишане хотелось верить, что Сергий из божественных соображений упомянул маму.

Она верила, что к концу жизни повидает сушу. Когда Гога уходил на вахту, мама доставала консервную банку и говорила, что это колесо. Они играли в сушу и представляли себя стабилизированными существами: хоть и прожили в вечной болтанке, знали, как выглядят следы колеса на воображаемом песке. Мама читала без всякого божественного провидения обрывки, нацарапанные шариковыми ручками. Умерла мама от умственного перегруза, выцарапав из-под койки рассохшийся противогаз времён сухопутного регресса, и мировоззренье её сменилось: сошла с ума, побежала на палубу, крича: – Я.... Я! – и спрыгнула в море, ударившись о борт головой.

Водолазы маму не нашли, а противогаз искали два дня: выловили, очистили и положили в непроектную каюту напротив душевой.

Морские историки считали, что материковая суша – гиблое место, и выбор у сухопутных был невелик – носить противогаз, чтоб не сжечь лёгкие. Мишаня никогда не знал, откуда такие познания: наверное, от незнания. Он свыкся, что мама изгнала саму себя по неизвестному патриотическому мотивы во имя нового мира. Из старого мира выросла новая валюта – рыбль. Один рыбль – сто грамм белой рыбы или десять грамм красной.

В глазах Мишани рябило, а в голове – цветомузыка от мыслей. Разум Мишани покрыт рассеянностью, и это немного спасало Мишаню от кульбитов жизни.

Любое действующее судно представляло из себя густой город-кают. Жители полностью соответствовали званию горожан: голосовали, воровали и имели какие-то права. Город-кают живёт по закону, где все от мала до велика работают. Миша родился после того, как город стал отражением коммунистического строя, и оказался с вольно интерпретируемой фамилией – Мишаня Беспамятный.

Город кишел людьми, которые мало понимали, что реальность склеена из живой стены согласных тесниться, а за бортом – нереальность, которую тоже можно расчистить для житья: незаселённые площадки-платформы и опустошённые нефтяные вышки, но они требовали реставрации, а это отнимает рыбли.

Не осталось приветственных обжитых островов-платформ. Вколоченные в воду маленькие королевства пшеницы и злаков хорошо знакомы с желудочной историей и дожидались помора рыбы, чтобы, как ни странно, требовать больше рыблей. Искусственные острова представляли собой унитарные государства, а мир в их представлении – рыбная колония.