– Где мой сапог? – сиплым, осевшим голосом спросил он её.

– Не могу знать, – приторно улыбнулась она, – Вы пришли к нам ночью в одном сапоге.

– Вот чёрт… Я был один или с приятелем?

– Да. Но Ваш приятель уже ушёл.

– Куда?

– Сожалею. Он не сказал, – развела руками мадам.

Спускаясь с заледенелого крыльца, Митяй поскользнулся и хлопнулся в сугроб. Впрочем, это обстоятельство его даже не смутило. Он с наслаждением зачерпнул в ладони снег и начал жадно его поедать, пытаясь утолить жажду. Наевшись, последние горсти ледяной жижи он размазал себе по лицу.

Увидев извозчика, с трудом приподнялся, выкрикнув:

– Эй! Любезный!! Сюда!

Ползком забрался в экипаж, успев пробормотать:

– В «Остерию»! – и отключился, распластавшись на сидении.

Войдя в кабак, Митяй сразу увидел одинокую фигуру Лопухина. Тот спал, сидя за столом в дальнем углу, положив перед собой руки и уронив на них вихрастую голову. Запинаясь об собственные ноги, Голицын подобрался к нему и плюхнулся рядом на лавку. Иван пробудился, подымая мятое лицо. Митяй тем временем увидел графин с водой, обрадовался и, схватив его обеими руками, надсадными глотками медленно осушил до дна.

– Ну и ночка выдалась…, – пробормотал он, вытирая тыльной стороной ладони рот, – Не знаешь, где мой второй сапог?

– Пф…, – издал насмешливый звук Лопухин, – Что ж ты по пьяни вечно сапоги-то теряешь!

– Н-да…, – поскрёб в затылке Митяй, – Ты прав. Уже второй раз… Так где мой сапог?

– Ты его вчера в проруби утопил…

– А мы вчера ещё и в проруби…? – Голицын поморщился, прижимая ко лбу ладони, – Нет, не рассказывай. Голова раскалывается на части!

– Шёл бы ты домой, Митяй.

– А ты?

– Я, пожалуй, ещё выпью.

– И я с тобой.

– Ни к чему это. Иди-ка, лучше проспись.

– Думаешь, у тебя одного что ли…?! – выпалил в сердцах Голицын и, столкнувшись с тяжёлым Ванькиным взглядом, осёкся и добавил угрюмо, – У меня тоже причины есть!

Лопухин пристально взглянул на него мутным тоскливым взглядом и махнул рукой:

– Трактирщик! Ещё пару бутылок венгерского!!

Санкт-Петербург

Революционные настроения в офицерской и солдатской среде, что всколыхнулись сразу по возвращению императрицы из Москвы в конце 1742 года, были подавлены. На улицах Петербурга усилился полицейский режим. Тайной канцелярии было выдано строгое предписание:

– Ежедневно рассылать агентов по людным местам города – в кабаки, на рынки, в церкви, чтоб слушали, что говорят. Не поминают ли бывшего императора Иоанна или его мать Анну? Не говорят ли крамольных слов о Елизавете Петровне? Обо всех, кто будет замечен в таких разговорах, арестовывать незамедлительно и докладывать императрице лично!

Как следствие ужесточённого порядка, усилились доносы. Ежедневно бдительные жители шли с жалобами в полицейские участки или строчили доносы в Тайную канцелярию обо всём, что подслушали где-то крамольного. Кто-то, таким образом, пытался банально свести счёты с недругами или просто чудил по пьяни. Тем не менее, все доносы Тайная канцелярия рассматривала с пристрастием, обвиняемых арестовывали и обязательно пытали. Те под пытками, зачастую, оговаривали себя и тянули за собой других. Из-за этого череда так называемых «преступлений» обрастала, как снежный ком, всё новыми и новыми подозреваемыми!

В придворной среде прочно поселился страх. Боясь нового переворота, министры и приближенные к государыне лица, теперь опасались ночевать у себя в особняках в ужасе быть внезапно арестованными, и прятались по дачам.

Сама Елизавета окончательно потеряла покой. Она предпочитала засиживаться ночь напролёт в кругу большой компании верных ей людей, всякий раз выбирая новые покои, или меняя дворец. А, после бессонной ночи, затем спала до полудня и более. Пробудившись же к вечеру, слонялась по дворцу, как сонная муха.