Без гондона там не обойтись».
Мне в аптеку заходить привычно —
Покупать для бабушки стрихнин.
Знаю там провизоршу отлично!
Захожу, машу ей: «Здравствуй, Нин!»
«За стрихнином, – спрашивает, – снова?»
Я лишь озираюсь по стена́м —
Пиджаков не вижу, право слово,
Нет ни брюк, ни юбок, ни панам.
«Мне другое, – говорю, – посмотрим?»
Нинка, как заправский фармацевт,
Достаёт очки на шесть диоптрий,
Говорит: «Давай сюда рецепт…»
Я – в карман, бумажки где-то нету.
«Так не помнишь? – спрашивает. «Нет».
(Понимаю: пиджаков, жилетов,
Прочей ерунды в аптеке нет.)
А народ за мной уже столпился,
И заминки людям не нужны.
Кто-то, может, не опохмелился.
Что ж они все ждать меня должны?
(Почему товарищ это средство
Называл каким-то пиджаком?
Я, определённо, слышал с детства
Термин этот. Был он мне знаком.
А вот тут – ну хоть убей! Загвоздка!)
Говорю: «Похоже на планктон».
«Может быть пиявки?» «Мож двухвостка?» —
Крикнул сзади выбритый гондон.
Я ему потом начищу рыло,
Чтоб не залупался на людей!
А сейчас мне вспомнить надо было
Действенное средство от бл*дей!
Из-за ерунды – опять промашка!
В евнухи идти теперь, пардон?
Руки в брюки сунул… «Ёп! Бумажка!
Вот же мой рецепт! Гондон! Гондон!»
Тут народ весь выдохнул счастли́во,
Как один сплочённый коллектив.
Лишь тот крендель, лысина с отливом,
Цыкнул что-то: мол, презерватив.
Здесь ему я в рожу и заехал,
Чтоб не выражался, обормот.
Сделал из него Эдиту Пьеху!
Вот сижу в Саранске третий год.
Скоро ледоход откроет реку,
Я вернусь на станцию свою.
И пойду схожу на дискотеку.
Без гондона. Просто постою.
Исповедь. 30-е годы
Что ж, послушай, если хочешь.
Становились дни короче.
Всё длиннее были ночи,
Да и днём светло не очень
Было…
О себе совсем забыла.
Так тоскливо и уныло
На душе, и почка ныла,
Сын болел, и дочка ныла,
Тосковала…
По отцу. Зима сковала
Реки льдом. Я успевала
Сбегать за ночь, низко пала,
До амбара-сеновала.
Прокормить…
Ладно я, но детям жить,
Им расти. Пыталась шить
Платье дочери, ох, нить
Вдеть в иглу, не обронить
В полутьме…
Платье – радость голытьбе.
В их изломанной судьбе
Много горя, и тебе,
Вижу, что не по себе.
Извини…
Только ты не осуждай, меня пойми.
Мы остались на миру совсем одни.
Как забрали мужа, я считала дни.
И с другими – забесплатно чтоб – ни-ни!
Вот и всё.
А следы к амбару вьюга занесёт.
А мужик знакомый в город отвезёт.
Там работа есть, и может, повезёт.
Я пойду. Амбар закроешь. Бог спасёт.
От винта!
Вот и всё. Цветочки увядают.
Дело к осени, и можно погрустить.
Я, мои любимые, не знаю,
К вам когда приеду погостить.
И дорога вроде бы известна,
И цена не так уж высока.
И приехать мог бы, если честно,
Даже без письма и без звонка.
Но опутали меня заботы,
Бесконечных будней суета.
Ну и что, казалось бы? Всего-то
Нужно встать и крикнуть: «От винта!»
И поплыть, помчаться вам навстречу,
Рассекая волны-облака!
Только как? Не знаю. Не отвечу.
Видно, не получится пока.
Может быть, весною или летом,
В час, когда утихнет маята…
Может быть. Да что ж такое это?!
Всё – к чертям! Я еду! От винта!
Крошки
На полу валялись крошки,
Хлеб крошился у Алёшки.
Мать Алёшку тряпкой била
В воспитательном экстазе,
Чтобы он не рос дебилом,
Чтоб не шкодил, не проказил.
Чтобы вырос человеком,
Бестолковая детина,
Чтоб не сделался чучмеком,
Чтоб жидом не стал, скотина.
Чтобы на уроках в школе
Не хамил своей училке.
Чтоб соседу, дяде Коле,
В борщ не подсыпал опилки,
Если тот придёт обедать,
Если даже заночует.
От Алёшки – только беды.
Непутёвый – сердце чует.
Уронила на пол тряпку…
Эх, отец бы ему всыпал.
Но убили немцы папку.
Ну да ладно. Снег вон выпал.
Как-нибудь… Другим не легче.
Тёплый дом, и хлеб, и крошки…
Обняла Алёшку крепче.
Села около Алёшки.