– Извозчик! – звонко и уверенно крикнул он.– Красные ворота. Я скажу, где остановиться.

Не доезжая одного квартала до своего дома, он сошел. У мальчишки – разносчика газет, больше похожего на беспризорника, за тридцать копеек купил первую попавшуюся газету (Ревишвили усмехнулся, когда прочитал ее название – «Закон и правосудие»)и, прикрываясь ею, оставшийся путь прошел пешком. Шпиков видно не было, или прятались умело, а может, уже сняли наблюдение и ушли. Но рисковать Фома не стал. Не торопясь, свернул во двор соседнего дома и с черного хода поднялся на последний этаж. Оттуда залез на чердак и выбрался на крышу. Осторожно, чтоб не сорваться, цепляясь за печные трубы, добрался до крыши своего дома. Тот был ниже метра на два. Пришлось повиснуть на руках и так, как можно мягче, спрыгнуть. Но мягкого приземления не получилось. Фома не удержался на покатом боку крыши, и его стало сносить к краю. Он упал на живот, раскинул руки и ноги, как будто хотел обхватить необъятный ствол дерева. Растопыренными пальцами он пытался ухватиться хоть за что-то, но ничего, кроме гладкой коричневой крашеной жести, не было. Край крыши притягивал, булыжники мостовой в предвкушении крови ждали неминуемого полета.

«Как глупо»,– подумал Фома, и его ноги уперлись в желоб водослива, проложенного по краю крыши. Не веря в удачу, он скосил глаза к карнизу. Осторожно перебирая ногами, замирая после каждого движения, он наконец добрался до чердачного окна. Весь потный и грязный влез в него и там же уселся в пыли и паутине. Медленно, чуть ли не благоговейно, вынул из рубашки крестик черного камня и поцеловал его. Ноги еще дрожали, по спине струился пот. Он достал из кармана платок, подарок Елены Андреевны, вытер им лоб, шею, подмышки и стал пробираться к лестнице, ведущей вниз. Осмотрел длинный коридор и, не заметив ничего подозрительного, до своей комнатушки прошел, не торопясь, не прячась за каждым дверным косяком. Вот и его дверь, но он к ней даже не подошел. Через три комнатки от него жил Кузей Климыч, мужик болтливый, но добрый и сильно пьющий. Зарабатывал он отловом бездомных собак, которых сдавал потом на живодерню. И пил он, по его словам, потому что жалел этих божьих тварей, которые человеку первые друзья. Ловил, сдавал, жалел и напивался. Фома постучал в дверь доброго живодера в надежде, что тот еще не ушел. Кузей Климыч открыл, бородатое испитое лицо уставилось на студента.

– Фома, дружок,– сказал сосед,– случилось что? А то уходить мне пора. У собачек сейчас самый аппетит, у мясных рядов крутиться будут.

– Уходите? – разочарованно произнес Фома.– А я тут посылку получил. Водки виноградной прислали из дома. Хотел с утра для поднятия духа принять, но компания, видно, не собралась, только я и истопник Рамис из котельной.

Когда-то голубые, а теперь бесцветные глаза Кузея Климыча округлились, рот обиженно скривился.

– Так что я вам, не компания? Как стопочку опрокинешь, так и работается веселей. А вашу чачечку я очень уважаю, ты же знаешь,– заволновался он.

– Знаю, потому и сразу к вам,– обрадовался Фома.– Вы зайдите ко мне, там на столе штофик, прихватите его – и в котельную, к Рамису. А я закуски, огурчиков соленых на углу в лавке прихвачу – и к вам. Только без меня не начинайте.

– Да что ты, Фомка, не пьяницы ведь,– успокоил его Кузей Климыч.– Я сейчас, на ноги надену только.

Фома развернулся и пошел к лестнице, но тут же юркнул в боковой коридор, которых в этом запутанном доме было множество, и затаился между грязными шкафами и вывешенным для сушки бельем. Он прислушался. Вот Кузей Климыч вышел, закрыл дверь и торопливо направился к комнате Фомы. Было слышно, как Климыч вошел в нее, потом сразу какая-то возня, невнятный разговор и властный громкий вопрос: