«Немая сцена» в гоголевском «Ревизоре» онемела бы ещё больше – теперь уже от зависти к тому, что выдали участники квартета. И неважно, что оригинальности в мимике товарищей было немного: преобладали выпученные глаза и отвешенные челюсти. Зато, как они были выпучены и отвешены! Да и по продолжительности «немая сцена номер два» вряд ли уступала классической. Ни один физиономист, ни один психолог не взял бы на себя смелость утверждать, чего больше имелось в онемении участников сцены: потрясения «самопожертвованием» Романова – или «злодейским покушением» на замыслы Горбачёва и его компаньонов.

Сцена явно затягивалась – и Романову вновь пришлось взять слово. И слово было о деле. То есть – не то, библейское, которое было «вначале»: на этот раз слову предшествовало дело.

– Я внес предложение – а вы, словно языки проглотили! Разве мы собрались здесь не для того, чтобы попытаться разрешить противоречия?! И это – не моя формулировка: ваша! Да и сама идея – не моя! Так, чего же вы молчите?! Или я не оправдал чьих-то ожиданий?! «Не будем говорить, кто – но это был Слонёнок!». То бишь – Горбачёв! Так? Вместе с ним вы ждали от меня чего-то другого?! А чего именно? Может, полной и безоговорочной капитуляции на радость Михаилу Сергеевичу и другим товарищам… и господам?!

Потрясение гостей радикализмом оппонента было настолько сильным, что они даже не отреагировали на «союз товарища Горбачёва» и пока ещё анонимных «господ». В более адекватном состоянии они, разумеется, «не преминули бы».

– Я жду! – напомнил о себе Григорий Васильевич, не считаясь ни с тактом, ни с лимитом времени на потрясение. Как всегда, и на этот раз он посчитал, что потрясаться нужно в рабочем порядке: одно не должно мешать другому. А именно – нерабочее состояние… работе! То есть, нужно совмещать – как в интересах дела, так и в интересах… совмещающего.

Первым – вероятно, как старший в компании не только по возрасту, но по чину или перспективам на чин – вернулся к жизни Егор Кузьмич. Правда, и после этого ему пришлось некоторое время традиционно откашливаться. Наконец, он вновь обрёл политическое мужество – насколько это было возможно в условиях такого сильного потрясения и перед лицом такого неприступного и бестактного оппонента.

– Скажу честно, товарищ Романов… мы пришли сюда для того, чтобы попытаться сблизить позиции…

– Чьи?! – моментально «отработал перехват» Романов. – Чьи именно? Фамилии «владельцев позиций»? И каким образом сблизить? В чью сторону – а, вернее, в чью пользу? За счёт чего – и за счёт кого?

Лигачёв покраснел: «какой бестактный товарищ»!». Никакой политической… обходительности: сразу – в лоб!

– Ну, Григорий Васильевич… ну, Вы прямо… как этот… следователь НКВД образца тридцать седьмого…

Романов поморщился: Лигачёв был «в своём репертуаре». А «репертуар» Егора Кузьмича был хорошо известен Григорию Васильевичу. Неприязнь очередного секретаря ЦК к славному прошлому стала уже притчей во языцех. Но вступать в дискуссию, а тем более, ставить товарища на место с позиций исторической правды, сейчас было не время, и не место. Перед Григорием Васильевичем стояла, куда более важная задача, чем «постановка на место», от которой Лигачёв всё равно не ушёл бы. Но махнуть рукой – комбинированно и очень наглядно – Григорий Васильевич не посчитал лишним.

– Ладно, можете не отвечать! Только – одно уточнение: не я ставлю вас в неудобное положение своей прямотой – вы сами поставили себя. И не только сегодняшней уклончивостью, но и «вчерашним» смыканием с Горбачёвым.

Никто из «четвёрки» не посмел отметиться в Романова прямым взглядом. Наконец, «погуляв глазами», «к микрофону вышел» Алиев.