Пока я размышляла об этом, Виктор подошел к окну, за которым открывался вид на ухоженный парк с геометрически ровными аллеями и фонтаном в центре. Небо было затянуто серыми облаками, и воздух казался более тяжелым и влажным, чем в наше время.

– Для начала – следовать за слугой, – вздохнул Виктор, поправляя шпагу на поясе – бутафорскую, как я надеялась. – Если мы сейчас начнём выделываться, нас запросто сочтут шпионами или… того хуже.

Он кивнул в сторону окна, за которым виднелись конные патрули в мундирах Преображенского полка.

Горло сжалось. Шпиономания Петровской эпохи – не миф. Доносы, пытки, головы на колах… Я встала, едва не запутавшись в шлейфе. Виктор протянул руку, но я отшатнулась – его пальцы пахли табаком и чем-то чужим.

– А как же Лупа? – спохватилась я, заметив, как кот устроился в княжеском кресле, умывая лапу с видом монарха.

– Пусть пока остаётся здесь, – буркнул Виктор, подходя к двери. – Нам нужно выяснить, кто мы здесь, почему вас так возжелает видеть какой-то князь.

Я скрестила руки на груди, ухмыльнувшись.

– Подождите… Вы что, ревнуете меня?

– Ни капельки, – прорычал Виктор, выпрямляясь так резко, что его острие шпаги царапнула об паркет, словно выстрел. Его взгляд – холодный, острый, как клинок – медленно прополз по мне, от макушки, утянутой в тугой шиньон, до кончиков туфель, впившихся в ковёр с гербами. – Я боюсь, что мы вообще не вернёмся обратно.

Слова упали в тишину зала, где даже воздух казался спёртым от тяжести бархатных драпировок. Я прищурилась, чувствуя, как костяные пластины корсета вгрызаются в рёбра, будто петля палача. Шёлк платья, ещё утром казавшийся роскошным, теперь жёг кожу, а кринолин – этот проклятый каркас! – цеплялся за ножки стульев, будто живой.

– А мне кажется, вы ревнуете! – выпалила я, скрестив руки так резко, что жемчужные бусы на шее застучали, будто кости в погребальном танце. Голос дрожал, выдавая страх, который я топила в дерзости. Чёрт бы побрал моду Петра Великого – весь этот европейский шик, словно нас кроили под голландских кукол!

Виктор шагнул вперёд, и я отпрянула, запутавшись в юбках, от которых пахло лавандой и чужой историей. Его камзол, расшитый серебряными нитями, блеснул в свете люстр – слепяще, нарочито, как доспехи.

– Октябрина, мы не знаем, с чем имеем дело, и это во-первых…

Не дослушав, я взмахнула рукой – резко, отчаянно, будто разрывая невидимые цепи. Воздух дрогнул, и зеркальце – то самое, треснувшее, с позолотой, пахнущее дымом и тайной – шлёпнулось мне в ладонь, обжигая кожу.

– А, во-вторых, тут работает магия! – фыркнула я, пряча артефакт в складки юбки, где уже лежали три платка, монета с двуглавым орлом и крошечный кинжал. Лупа, воссевший на спинке дивана, хмыкнул, сверкнув глазами-изумрудами.

– Зато Лупа говорить не может!

– Это меньшее из зол, знаете ли! – парировала я, задыхаясь от смеси гордости и ужаса.

Магия… Она вилась здесь, в резных потолочных розетках, в узорах на стенах, где двуглавые орлы сплетались с русалками. Но в Петербурге 1723 года магию топили в Неве вместе с колдунами – об этом твердили даже учебники.

Виктор вздохнул так, будто нёс на плечах всю тяжесть Летнего сада.

– Я тебя провожу…

– Ой, не утруждайтесь, великодушный Виктор Стужёв! – я сделала реверанс, едва не рухнув лицом в ковёр. Как они тут не ломают шеи?

Мысли метались, как мыши в мышеловке: Петровские ассамблеи, принудительные танцы, женщины – куклы в корсетах… А я-то думала, в университете тяжело!

Он приблизился стремительно, как штормовой ветер с Финского залива. Я отступила, наткнувшись на столик с китайской вазой – фрукты покатились по полу, апельсины, словно мячики, подпрыгивали у моих ног.