И похоже, мне удалось.
На первой добротной старинной фотографии вижу каких-то совсем незнакомых бородатых мужиков с топорами и пилами у новенького, но пока ещё не достроенного дома. Плохо читаемая надпись под ней гласит, что это некто Фёдор и Герасим. На следующей странице улыбающиеся Егор и Анастасия в кругу шести детишек: трёх мальчиков и трёх девочек. Дальше идёт фотография Михаила и Аннушки возле на удивление огромной – по-видимому, рыбацкой – лодки. Следом на небольшом выцветшем клочке бумаги запечатлён паренёк Ваня с сигаретой в зубах и в угрюмо надвинутой на глаза кепке. На этой же странице молодая улыбчивая Евдокия с сыном Коленькой на руках, рядом первая цветная фотография карапуза Андрюшки, как две капли воды похожего на своего отца Николая.
О!
А этих, Петра и Валентину с двумя мальчишками, я, кажется, знаю, – помню, мама как-то показывала мне на их замечательные матроски и говорила, что один из этих пацанят мой прадед или… даже прапрадед.
А вот и Юрий с Лилей и малышкой Маришкой посредине.
Ну надо же!
Это ведь та самая, первая Марина! Их в нашей семье теперь, кажется, шесть: я, Марина Валеричка, самая младшая, шестая; мы все в честь первой названы. Она-то у нас легенда – настоящая красавица, просто чудо. Её неподражаемые глубокие зелёные глаза на портрете с улыбкой под стать самой Моне Лизе в папином кабинете никого не оставляют в покое. Но это ещё что! Говорят, они лишь слабое подобие оригинала, хотя и рисовал портрет известнейший петербургский мастер, благодаря чему эта картина в Музее истории города на учёт поставлена – как портретная классика периода великого возрождения страны. Ну а то как же – этому портрету уже почти сто лет скоро стукнет, он свидетель той легендарной эпохи.
Боже мой! Сколько лет-то кануло с тех времён? Целый век, надо же! А сюда, на последнюю страницу альбома, где тетрадь вместе с какими-то документами хранилась, до меня, видно, никто так и не заглядывал ещё…
Чья она, интересно? Что в ней?
Открываю…
«…Давно это было. Очень давно.
Начну с самого начала, но не стану точно утверждать, в какой день случилось это, всё ж не совсем со мной это было; могу лишь догадываться, что где-то за два месяца до моего рождения, сразу после крещенских морозов 1917 года, я впервые побывала здесь…»
– Ничего себе! 1917 год! – выдыхаю после прочтения первых строк на первой странице тетради. – Это ж сколько времени-то прошло? Два века, что ли? Не-е, чуть меньше.
Внимательно всматриваюсь в незнакомый размашистый почерк и машинально пролистываю тетрадь целиком, оценивая масштаб трагедии, внезапно постигшей меня.
Почему трагедии?
Так ведь не остановиться теперь мне, не прочитав весь, от корки до корки, разом дневник этих мыслей – чьих-то живых, завораживающих, необычных каких-то, немного мистических, волшебных, чудесным образом ко мне вдруг явившихся сегодня, первого февраля 2095 года.
Впрочем, что тут волшебного, мистического? Подумаешь, автор за два месяца до рождения была где-то здесь.
Где здесь?
Кто была?
И почему всё-таки до рождения?
Жадно хватаю тетрадь и внимательно вчитываюсь в странный непечатный шрифт: никогда раньше не читала такого…
«…Во всяком случае, когда Иван привёл меня в дом, только-только им ко дню свадьбы нашей построенный, я сразу узнала тот, вспомнила; поняла, что именно здесь была тогда, в день неназванный. Помню, как позвал меня кто-то сюда и, словно бы взяв за руку, показывал мне и этот маленький задний дворик для скота, и переднюю комнату с четырьмя небольшими резными окошками, и эту огромную белую печь на кухне, и просторные прохладные сени за ситцевой занавеской. Помню я и… глаза Богородицы с подросшим Младенцем у самого сердца…»