Этот коротко стриженный широколобый дядя с большими залысинами, по его собственным словам, почти всю свою жизнь духовно совершенствовался и проявил на этом поприще недюжинное усердие. Он исключительно строго соблюдал все посты, исправно посещал церковь и каждую зиму купался в ледяной воде. В каком-то дальнем монастыре у него был персональный священнослужитель-наставник, с которым он любил подолгу беседовать о выборе правильного пути и которому он исповедовался, а дома на стене висела старинная семейная икона, «хранившая» его от бед.

Меня всегда удивляло то, как изобретательно люди игнорируют заветы, данные им Богом, и при этом еще называют себя верующими. Год за годом, столетие за столетием на простые и лаконичные слова они слоями наносили свои интерпретации и, что гораздо хуже, дописывали от себя. В результате изюм смысла окончательно потерялся в огромном кексе формы, а я сидел в подвальном помещении, оборудованном под тюремную камеру, напротив христианина, которому бесполезно было объяснять, что заповедь «не убий» не подразумевает никаких исключений с делением на «своих» и «чужих» и что она одна перетянет все его многолетние культовые потуги и знание наизусть Евангелия от Матфея.

Некоторое время я не понимал, зачем ему понадобилось пичкать меня всем этим вдохновенным бредом про светлую радость от служения великому делу и про то, как масса людей может сливаться помыслами своими и волей своею в единый несокрушимый дух.

В какой-то момент мне даже показалось, что я снова нахожусь в компании сумасшедшего, поскольку я так и не смог себе представить, как в нормальном человеке могут уживаться изощренный садист и искренний идеалист, рьяно пекущийся о всеобщем благе и поставивший во главу угла восхитительное своей неопределенностью слово «мы».

Все сразу встало на свои места, когда до меня наконец дошло, что проповедь эта – лишь забава, что-то вроде игры кошки с пойманной ею мышкой.

Татуированный спец по жонглированию ножиком желал, чтобы я в полной мере осознал и прочувствовал свою ничтожность и беспомощность перед той силой, которую он олицетворяет, и в определенном смысле он достиг своей цели: я был смущен. Иуда, позарившийся на горсть сребреников, показался мне неуклюжей деревенщиной по сравнению с этим умником, ловко, словно шулер карты, тасовавшим как ему нужно то самое Слово, через которое все начало быть.

Заметив мое замешательство, он развернул по этому поводу от уха до уха самодовольную ухмылку:

– Сказано было: «И поставит овец по правую Свою сторону, а козлов – по левую». Потому и зовется дело угодное богу «правым», а козлячье – «левым».

Конец фразы был выделен ударением специально для меня.

Я поглядел на сидящего передо мной матерого душегуба и подумал о том, что Господь должен пребывать в большой печали от того, каким уродом получился венец его творения. Из-за пшика, абстракции, раздутой из бледной, сморщенной пустяковины, которая, принадлежи она кому-нибудь другому, скорее всего, стала бы поводом для хохота раздолбанных вагин, венчик лил без стеснения кровушку, а в моменты недолгих перерывов на отдых глумился надо всем подряд.

А еще я подумал, глядя на то, как он в очередной раз закатил глаза, что осознание собственного превосходства в момент подчинения кого-либо своей воле для подобных людей сродни оргазму и что никакими «овечками» заменить это ощущение они не в состоянии. Ошибся Израиль Иммануилович: не «власть ради власти», а «власть ради кайфа», и вся их иерархическая пирамида скрипит от сладострастных конвульсий, как диван в публичном доме.