Еще несколько минут назад все они были полны жизни и о пропасти безвременья, до которой им оставался всего один шаг, едва ли думали. И вот прошли эти несколько минут, и от вселенных их личностей остались лишь клубы черного удушливого дыма, запах которого, как мне теперь казалось, я буду чувствовать вечно.

Мысль эта крутилась в моем мозгу, словно заевшая пластинка, и я тоже горел в пламени этой мысли, объятый всепоглощающей болью, и каждая клетка моего организма надрывалась от беззвучного крика.

…

Я не спал. Я находился в некоем желеобразном объеме светотени, в котором не было ни времени, ни пространства. Желе мерцало, как неспокойная поверхность моря, когда смотришь на нее из глубины, мысли вязли в нем, не вызывая никаких эмоций и устремлений. При желании я мог сконцентрироваться и выхватить из этого объема какую-нибудь деталь, будь то предмет интерьера или чье-то лицо, но любое подобное действие было сопряжено с усилием, от которого начинало шевелиться заполнявшее голову толченое стекло, и поэтому я старался без особой нужды этого не делать.

К реальности меня вернул голос человека, державшего во рту карамельку и перекатывавшего ее от щеки к щеке в процессе построения фразы. Голос этот, показавшийся мне знакомым, промурлыкал, слегка гнусавя, в самое мое ухо:

– Ты еще жив, малыш, но не факт, что это для тебя хорошо…

Я открыл глаза и увидел обнаженный торс пятидесятилетнего мужчины с выколотой на груди большой разноцветной татуировкой архангела Михаила, облаченного в воинские доспехи, с мечом в одной руке и со щитом в другой. На щите был начертан короткий текст на незнакомом мне языке, вероятно какой-то девиз, состоящий из двух почти симметричных половин, что-то вроде «Quod licet Iovi, non licet bovi»^>2. Татуировка была исполнена мастерски, архангел получился как живой, с лицом, не предвещавшим ничего хорошего.

Подобный раскрас, вероятно, содержал в себе некий скрытый смысл и должен был устрашать наблюдателя, однако вместо того чтобы испугаться, я почему-то подумал о том, что тяга к демонстрации подобной графики в пятьдесят лет, равно как и привычка оголяться на людях, не лучшим образом характеризуют ее обладателя. Это попахивало инфантилизмом, самцовым гламуром, а может и чем-то похуже.

Впрочем, хозяин расписного торса подобными рассуждениями явно не отягощался и пребывал в прекрасном расположении духа. Над его выпирающей вперед волевой челюстью с раздвоенным подбородком сияла широкая улыбка. В берцах и армейских маскировочных брюках, подпоясанных брезентовым ремнем, он, похоже, чувствовал себя гораздо более комфортно, нежели в цивильных плаще и шляпе. Да и исполнявшийся им теперь цирковой номер был посерьезней: «остренькое» такое попурри с холодным оружием. В этом деле он, определенно, был большой мастер: нож летал у него меж пальцев, как монетка у фокусника. Судя по его довольному виду, он согревался мыслью о том, что теперь у него будет возможность отрезать у меня не только палец.

Внезапно он остановился и, указывая кончиком лезвия на надпись на щите предводителя небесного воинства, спросил:

– «Кто не со Мной, тот против Меня» – чуешь, чем пахнет, Йозель?

– Да, – ответил я, не задумываясь. – В вашем случае – горелой человечиной.

…

«Они все такие сентиментальные, эти убийцы!» – съязвил как-то раз один мой знакомый библиофил после того, как посмотрел очередной блокбастер, в котором немногословный спаситель человечества в перерывах между массовым забоем явных и мнимых врагов, то ли человечества, то ли своих собственных, успел пожалеть дрожащего от холода бездомного котенка и повздыхать по поводу не политых вовремя цветов в своей оранжерее. Слушая теперь разглагольствования человека без шляпы, я имел прекрасную возможность убедиться в том, что убийцы могут быть еще и очень набожными.