В ту злополучную ночь, здраво рассудив, что разверзшиеся вдруг хляби небесные есть хорошее прикрытие для разного рода злоумышленников, Ильич мужественно шагнул в стену дождя.

Он как раз закончил первый обход вокруг склада, когда в небе сверкнуло, громыхнуло, и дождь внезапно иссяк. Ильич стянул с головы капюшон старой штормовки, глянул наземь, прикидывая, как половчее перепрыгнуть гигантскую, всё ещё пузырившуюся лужу… и замер. Фонарик запрыгал в руке, сердце встревожено заколотилось, сознанием овладела ледяная решимость.

На земле отчётливо просматривались две цепочки следов. Одна, значит, его, а другая…

А другая, чья же?

Позарились–таки, алкаши, выругался про себя старик, ловко перехватил ружьё обеими руками, сунул фонарь подмышку, чтоб дорогу видно было, и крадучись пошёл по следам.

Очень скоро выяснилось, что ходит он по кругу. То есть вокруг склада и ходит. Следы уже не были столь отчётливыми, они перемешивались, наслаивались друг на друга, сливались, превращаясь в крохотные узорные лужицы.

Получалось, что и злоумышленник тоже ходит вокруг склада.

– Не понял, – задумчиво сказал Ильич, осматривая два здоровенных амбарных замка на воротах, – не тронуто.

Не выпуская двустволку, одной рукой он нащупал в кармане штормовки связку ключей, вытащил, помедлил секунду и осторожно, стараясь не шуметь особо, вставил ключ в нижний замок.

– Попался, сукин сын, – угрожающе просипели сзади, и Ильич почувствовал, как в спину ему упёрлось что-то небезопасное. – Ложь ружьё на землю. Ложь, кому говорю!

Ильич попробовал было обернуться, но сзади на него цыкнули и что-то знакомо щёлкнуло. Так щёлкали взводимые курки на его двустволке.

Пятью известными и всеми неизвестными ещё чувствами почуяв неладное, старик всё же дёрнулся в сторону, выронил фонарь, но ухватил ружьё за ремень и кинулся прочь со всех ног.

– Куда?! – по–звериному рыкнул неизвестный, устремляясь вдогонку. – Пристрелю, гада! Расхитители, мать вашу! Смерти моей дождаться не можете?

Запинаясь и поскальзываясь в хлюпающей жиже, Ильич мчался к дому, к людям, ничего не говоря и не оглядываясь. Его гнал страх. Нет, не страх даже, а суеверный первобытный ужас наступал ему на пятки и дышал в затылок, разом лишив голоса и разума.

– Пресвятая богородица, спаси и помилуй, пресвятая богородица, спаси и помилуй, – одними губами, задыхаясь от бега, натужно сипел он.

– Пристрелю, гада! – ревели сзади.

Грянул выстрел.

Ильич инстинктивно пригнулся, не замедляя шага.

Ещё один выстрел.

Рядом с ухом взвизгнуло, старик отшатнулся, зацепился ногой за торчащую из земли арматуру и плашмя полетел наземь, выпустив двустволку из рук. Ружьё, нелепо кувыркаясь, с хрустом ударилось о старый кособокий тополь и дало залп сразу из двух стволов.

Распластанный в грязи, даже не протерев стёкла чудом уцелевших на лице очков, Ильич почти в обморочном состоянии наблюдал, как со стороны склада, тяжело шлёпая кирзачами по лужам и на ходу перезаряжая двустволку, к нему приближается он сам.

На другом конце деревни кто-то вопил, будто резали.

Николай проснулся от доносившихся с улицы грохота и переходящего в поросячий визг завывания. К тому же лежал он на самом краю дивана, свесив руку на пол, и край дивана больно врезался ему в бок.

– Одурели совсем, – сонно проговорил он, пытаясь перевернуться на спину. – Кто орёт-то?

Перевернуться, однако, не получилось. Лена по привычке спала, тесно прижавшись к мужу и практически его вытолкнув.

«Эх, Ленка, – немного досадливо подумал Николай, – тебе на полу стелить надо. Специально ведь диван два дня в городе выбирали. Самый широкий, раскладной, не на пружинах…»