– У, я вам, – погрозил он кому–то в темноте кулаком и принялся шарить рукой по стене в поисках выключателя.

Выключатель вскоре нашёлся и даже с хрустом щёлкнул, однако светлее от этого не стало.

– Жжлобы, – окончательно уверился в подлости мироздания Санька и, пиная пустые бутылки, раскиданные по всему дому, и периодически натыкаясь на углы и косяки, на ощупь поплёлся в туалет.

Как ни плох был Санька, но тот факт, что в его туалете кто–то есть, осознал сразу. Во-первых, дверь была распахнута (по крайней мере, рукой он её не нащупал), во-вторых, там журчало, и кто-то тихо матерился. Неужто заночевал кто, подумалось Саньке. Только с чего бы это…

– Эй, – тихонько позвал он, облизывая сухим языком потрескавшиеся губы, – кто ты есть, а ну, кончай ссать, пусти хозяина.

Журчание резко оборвалось, и прислонившийся к косяку Санька смутно различил, как в глубине клозета человек завозился, заворочался, потом слишком громко для больной головы брякнули спички в коробке…

Чирк. Из темноты в мерцающем свете горящей спички выпросталось небритое, опухшее, жутковатое лицо с заплывшими маленькими глазками и кривым носом.

Лицо было знакомым. Что–то слишком уж знакомым. Санька Бобрик подался чуть вперёд, силясь признать заночевавшего собутыльника, и пьяно хихикнул.

– Во етить, да это ж я сам. Когда это я в туалете зеркало повесил?

Стараясь не упасть, он вытянул вперёд руку, намереваясь отодвинуть загораживающее проход зеркало в сторону, но вместо гладко прохладной поверхности стекла, пальцы уткнулись в колючую от многодневной щетины щёку отражения. Санька ойкнул от неожиданности и почувствовал, как чья-то рука точно также ощупывает его физиономию.

В этот момент погасла догоревшая спичка.

И в этот же момент, вложив в это дело все силы порядком подпорченного зелёным змием организма, Санька Бобрик заорал благим матом.

Причём орал он на два голоса.

Правды ради следует сказать, что предутренние тишину и умиротворение грубо нарушили не только Санькины истошные вопли.

Пока Санька надрывал голосовые связки, на окраине Пичугина грохнул выстрел, затем второй, а через пару секунд ещё два подряд, что для деревни без преувеличения явилось целым сражением.

Дело было в том, что во времена развитого социализма, незадолго до начала кампании по ликвидации неперспективных деревень, Пичугино было раза в три больше. И имелись в нём и свой сельский клуб, и своя школа с садиком, и сельмаг какой-никакой, и ремонтная база, а при базе, само собой, склад.

Заведовал складом Михаил Ильич Бурмакин, в виду перманентного дефицита всего на свете, человек крайне важный и необходимый.

За прошедшие почти четыре десятка лет ни решения партии и правительства, ни законы рыночной экономики Пичугино так и не ликвидировали. Деревня обветшала, уменьшилась размерами и населением, но выстояла.

Давно уже гнил на корню бывший сельский клуб, от сельмага остались воспоминания и лавка чэпэшника Матанцева, а школу за малочисленностью подрастающего поколения упразднили.

А вот склад остался.

Михаил Ильич, превратившийся за это время просто в Ильича, как мифический цербер продолжал охранять вверенное ему в прошлом тысячелетии имущество. То, что имущество это в массе своей давным-давно сгнило, заржавело и просто устарело морально и научно-технические, Ильича ни капли не останавливало. Не прошибали старика ни просьбы, ни откровенные насмешки, ни угрозы односельчан.

– Вот помру, тогда и разворовывайте, – веско отрезал он, угрожающе шевеля седыми топорщащимися усами. – Мне доверено, я охраняю.

В лихие годы, после того, как местные мужики, чуть не волком вывшие от безденежья и безделья, пригрозили проломить ему башку, если не выдаст весь цветмет со склада, обзавёлся Ильич двустволкой. Очень похожей на те, что в мультфильмах показывают. И каждую ночь, в жару ли, в холод ли, по несколько раз обходил он свои владения. С ружьём, разумеется, обходил.