Вечером следующего дня я вымылась, стараясь не намочить повязки, кое-как разодрала свалявшуюся за неделю копну волос, даже косу заплела, надела белое платье и старушечьи туфли с квадратными носами. Посмотрелась в зеркало. Синяки на руках выглядели все еще жутковато, а ссадины на лице так, словно меня щеками по асфальту возили. Глубоко вдохнула и подошла к двери, думала, что зря старалась и она заперта, но нет. Ручка провернулась, и дверь поддалась. Я осторожно выглянула в коридор. Темно и пусто. Прислушалась, тихо. Вышла, мне бы сейчас кого-нибудь из безымянных горничных в серых униформах поймать, спросить, где у Романова кабинет или берлога. Мысль зайти в его комнату отбросила сразу. Даже отец не любил, когда я к ним с Лилей входила. Этот вообще по стенке размажет.

Подошла к лестнице. Тихо. Спустилась, оказавшись в атриуме с фонтаном. Из столовой донесся тихий переливчатый смех, сменившийся глухим мужским.

Я на цыпочках подкралась, прислонилась к стене и осторожно заглянула.

Черт! Романов, как гора, возвышался во главе стола, а по бокам от него сидели две женщины и мужчина, лысый, как коленка, и с раскосыми, почти монгольскими глазами. Чингиз! Заклятый враг отца! Я, наверное, всхлипнула или вскрикнула. Не помню. Не знаю. Но одна из женщин повернулась ко мне, заметила и удивленно вскинула брови:

– Ой, а это что за чертенок?

Романов тоже меня заметил. Тут уж я свой страх живо поборола, такого стрекача дала, вернее, хотела дать, но ушибы быстро о себе напомнили, и я похромала к лестнице, со стороны, наверное, даже забавно смотрелось.

– Я сейчас, – услышала его голос, и сердце в живот провалилось, засеменила по ступенькам наверх. Но разве убежишь от такого? За спиной грохотали шаги.

Я почти дохромала до второго этажа, до моей комнаты оставалось не больше двадцати шагов. Забавно, я уже начала думать об очередной камере как о своей комнате. За спиной раздалось:

– Кара.

Меня словно к полу приморозило. Я боялась повернуться и на него посмотреть, отчаянно пытаясь вспомнить, какое правило нарушила и не надают ли мне за это ремнем по пяткам.

Он подошел ко мне со спины, навис тенью и дотронулся до плеча, не сжал, не схватил, аккуратно коснулся. Я все-таки развернулась, тряслась, как в лихорадке, но развернулась.

– Тебя не учили, что подсматривать и подслушивать нехорошо?

– Я не хотела. Я вас искала. Потом голоса услышала.

– Зачем ты меня искала?

Замялась, прежде чем ответить, но в конце концов мне же надо к маме на могилу через месяц.

– Хотела сказать, что буду делать все, что вы сказали. Буду слушаться Екатерину Андреевну, – по языку как наждачкой провели, так и хотела ее Квазимордой назвать, – буду учиться и не буду больше сбегать.

– Иди к себе, скоро принесут ужин, – только и сказал он, развернулся и загрохотал по лестнице.

И, черт возьми, я сделала все, что сказала. Училась, как проклятая. Грызла гранит, так что зубы скрипели. Читала. Ела. С завистью смотрела в окно. На горничных, которые курили в специально оборудованной беседке, на садовника, постригавшего траву и фигурки животных из живой изгороди. Мне на улицу разрешили выйти через две недели. В сопровождении Квазиморды и Димы, конечно, но это уже было не так важно. Я радовалась как ненормальная. Вдыхала полной грудью бальзамический запах деревьев. Ловила солнечные лучи и едва не прыгала по гравийным дорожкам. Да, плохо я себе представляла особняк и территорию. Парк, окружавший дом, был огромным, в нем легко заблудиться, как в лесу. Мне показалось, что Квазиморда меня специально подвела к огромной стене, огораживающей поместье, словно тут Кинг-Конга держали, но я заметила и кое-что полезное. На стене рос дикий виноград, а ветви некоторых деревьев примыкали к стене.