Той же осенью Круминьша забрали в армию. Валентина писала ему часто, а весной он получил телеграмму от отца: «Поздравляю прибылью четыре половиной пятьдесят сантиметров».

Отец точно указал вес и рост малыша, но забыл написать, кто родился – мальчик или девочка. Только позднее Круминьш узнал, что у него сын.

Служить Вове нравилось. Если и вспоминал он потом с грустью и любовью что-либо, так это армейскую службу.

– Как было хорошо, – говорил Круминьш. – Поесть дадут, что делать – скажут…

Он считал своей ошибкой, что поддался той осенью общему демобилизационному настроению и вышел в запас. Но и этому было свое объяснение. Вся рота кричала по вечерам:

– День прошел!..

Ждала отправки домой, а идти против коллектива было для Вовы хуже смерти.

* * *

Послышалось: «Идут!» – грузчики повернули головы в сторону арки и увидели двух девушек-диспетчеров. Прошли девушки, как королевы танцплощадки, ни на кого не глядя, но чувствуя чужие взгляды каждой клеточкой тела. Одна из них достала ключи, открыла дверь, и диспетчеры вошли в агентство. Следом ломанулись бригадиры. Нужно было успеть на хорошие заказы. Прокушев давиться не стал, спокойно вошел последним. Зато вышел первым. В руках он нес, словно стратегические карты с планом наступления, наряды на работу.

– Все нормально, – сказал бригадир своей команде и подмигнул Павлову.

Тот радостно улыбнулся. Настроение у Павлова бурлило. Хотелось тут же перетащить что-нибудь тяжелое.

Втроем грузчики вышли на залитую солнцем улицу. Здесь уже стояли фургоны с диагональной оранжевой полосой: «Перевозка грузов населению». Грузовики, казалось, в нетерпении фырчали выхлопными трубами, готовые к работе, и Павлову захотелось крикнуть: «В атаку!» – но он вовремя вспомнил, кто командир.

Водители, однако же, не спешили. Они группками стояли на тротуаре в тени дома.

– Егорыч! – окликнул одного из шоферов Прокушев.

На зов обернулся мужик в коричневой кожаной куртке.

– Чего шумишь? – проворчал он.

– Ехать надо!

– Ехать! Вам бы только разъезжать! Отрастили бензобаки!

Егорыч подошел к бригаде, поздоровался со всеми за руку, спросил, кивнув на Павлова:

– Волка взяли?

– Сорока привел. Кандидат наук, – сказал Прокушев, хитро щурясь на водителя.

– Я еще не кандидат. Я еще только пишу! – сказал Павлов.

– Ну-ну… Не кормит наука? – спросил Егорыч. – Посмотрим, что ты там напишешь. Здесь у нас не филькина грамота. Здесь работа.

– Ладно, Егорыч, поехали!

– К богу в рай! – проворчал водитель и пошел заводить.

– Где Вова-то? – крикнул Прокушев.

– Бегу, бегу! – сказал Круминьш, медленно вышагивая к машине.

* * *

Шоферу Николаю Егоровичу Крутикову недавно исполнилось сорок восемь лет. Это был невысокий, худой и довольно ворчливый человек. Ворчал он постоянно: и дома, и на работе, и даже когда ходил в гости. Людей, не знающих Крутикова, поначалу это ворчание смущало, но кто знал шофера хорошо, воспринимал его воркотню как чиханье или кашель.

Свою пожилую машину шофер любил. Она для Крутикова была предметом одушевленным. Он и относился к ней, как к самому близкому человеку, с которым прожиты вместе долгие годы. Шофер мог беседовать со своей старушкой, гладить, чувствуя ответную теплоту металла, а во время заливки бензина ему слышалось, будто машина урчит и чавкает.

Автозаправочные он называл питательными пунктами, а столовые, наоборот, заправками. Крутиков любил переносить на людей технические термины. Если у человека был большой живот, шофер говорил: «Отрастил бензобак», если у кого-то был насморк, значит, «насос забило», а в случае переломов – «баллон полетел».

Вообще от Крутикова можно было услышать о машинах гораздо больше хорошего, чем о людях. Он так и говорил: