На ратной поляне стало тяжело, новые противники не делали скидку на скудный опыт. Заруба теперь подходил чаще. Без обидных ядрёных ругательств и подзатыльников терпеливо бубнил очевидные для всех остальных вещи.

Что значат эти весёлые улыбочки вокруг, Дарьян понял сразу: наставник возится с плугарём будто с криворукой, совершенно безнадёжной бабой, просто ждёт, когда княжичу на это смотреть надоест.

Пустыми, скучными теперь вечерами душу Дарьяну врачевали только слова елага, сказанные им перед отъездом: "Ты не лучше и не хуже каждого из них. Ты с пелёнок учился читать, они – биться. Ты просиживал дни над книгами, писал, вычислял, а они в любую погоду были здесь, на ратной поляне. Как ты сейчас, каждый из них сражался в семь лет. Они забыли, что учились долго, забыли сколько получили тычков и оплеух, теперь мнят себя урождёнными великими воями."

И всё же бесконечные поражения были обидны. Особенно от Хоря. Ниже Дарьяна на голову, тощий, но заставлял отступать, пятиться через всю поляну до самого плетня, а то и вовсе выбивал меч и укладывал на лопатки. Два раза чуть не сломал запястье.

Ратмир замечал всё, посоветовал запястье под перчатку обматывать, надевать больше нательной защиты. Сам не раз вставал против Дарьяна.

Внешне был терпелив, словно обитатель Горы Мудрецов, щедро сыпал дельными указаниями, силился научить, однако эти поединки давались труднее всего. С пылким честным старанием Дарьян науку схватывал, усваивать не успевал, вновь и вновь глупо, по-детски ошибался и то злился на себя, то унывал, видел, как тяжело княжичу бороться с накатывающим раздражением.

В разгар такого поединка Ратмир, вспотевший больше от полуденной жары, чем от схватки, вдруг закинул меч на плечо и легко, невнимательно уклонился от рубящего удара взмыленного Дарьяна, не сказав ни слова, пошёл к своей тронной телеге.

Ожидавший натолкнуться на стену умелого сопротивления, Дарьян вложил в удар все силы, почти со свистом рассёк воздух от макушки до земли, и теперь ждал: вот сейчас Вепрь окатит волной тупых издёвок – краснощёкий был рядом, сражался с великаном Могутой – его слюни, выплюнутые со словами, не долетят, окропят пыль вокруг. Эти издёвки непременно поддержат ухмылками несколько его дружбанов, а сам Дарьян сдержится, не повернётся, чтобы не видеть надменного злого ехидства.

Повернулся потому, что было на удивление тихо. Оба здоровяка – и Вепрь, и Могута – глупо улыбались, глядели куда-то в сторону от Дарьяна. Оттуда к жеребятнику приближалась стайка дворовых девушек с вёдрами и тяжёлыми корзинами, упёртыми в бока. Сразу приметил Ивицу – самая высокая, плавная, как светлая владычица Жива. Узнал ещё нескольких девиц с княжеской кухни.

– Ивушка! – выкрикнул Вепрь. – А пирожков мне захватила?

– Да ты, боров, скоро от жратвы треснешь! – ревниво отозвался Вран.

Девчонки помладше и почумазее потащили тяжёлые вёдра и корзины внутрь – наполнять кормушки ботвой и очистками, Ивица ушла с ними. Остальные задержались, расправляя передники и сарафаны, не стесняясь, переглядывались с самыми видными и богатыми парнями Яргорода.

– А у Ивушки теперь есть кого пирожками лакомить! – вперёд вышла тощая бойкая пигалица. Пришла без ноши и одета для челядинки чересчур богато: медные височные кольца, пришитые к очелью, начищены, сияют, верхнее алое платье по подолу цветасто расшито. У других лишь замызганные сарафаны поверх небелёных рубах, грязноватые передники. Дарьян узнал наглую, острую на язык Ясну – теремную прислужницу сестры Краса. Её работа – развлекать хозяйку, плести ей косы, одевать, значит, пришла сюда с какой-то целью.