– Поклонись корням, Элена, – шептал мне Нар.

Я послушно стала на колени, вытянула руки, рассекла кожу на ладонях об острые края каменного зерна, раскрывшегося, как весенняя почка от растущего внутри и настырно лезущего наружу молодого листа, красного, будто пламя, и положила обе руки на поверхность камня.

– Твой дом, твоя сила, твои корни, – продолжал шептать Нар.

– Мой дом, моя сила, мои корни, – повторила я за ним.

Натекшее с ладоней подношение впиталось в поверхность, прожилки хаулита на миг сделались красными, будто настоящие вены, раздался щелчок и почка раскрылась вдоль. Внутри белый камень был покрыт другим, темно-серым, цвета пепла, на котором бутоном горела рубиновая друза. Земляная чаша качнулась, приподнимаясь, из пола потянулись темные, колючие ветви, и оплели ее поверх, заключая драгоценное зерно в колыбель. С моих рук все еще сочилось. Несколько капель крови упали и теперь горели на одной из ветвей алой гроздью, будто продолговатые ягоды барбариса.

Нар взял мои рассаженные ладони, подул и пошептал на ранки, и они тут же стали затягиваться, а потом поочередно поцеловал. Дальше была тахта вместо дивана и плед, и мы. И здесь уж тем более не нужны были никакие слова. Мы молчали, слушая тишину друг друга, собирая ее с губ, дыша ею, а еще мы умеем ею петь, это только наш секрет.

Я уже могла говорить, но мы продолжали молчать, когда поднимались наверх, молча обедали, молча занимаясь каждый своим делом. Вместе. Рядом. На расстоянии прикосновения, в одном вдохе друг от друга. Потому что у нас было три обычных дня и утро и обед четвертого.

А вечером пришло чудовище.

Вечный музыкант встал за кольцом из темно-красных роз с черными колючими стеблями. На нем не было его странной шляпы и волосы водой стекали на плечи и спину. Он улыбнулся, красивый и ужасающий, почти до края полный украденного детского света, поднес к алым губам белую, светящуюся в наступивших серых сумерках костяную флейту и проиграл несколько тактов. Музыки было не слышно. Все дело в том, что чудовище тоже знало, что тишина умеет петь.

Дом вздрогнул. Судорога прошла по стенам, жалобно звякнула подвесками люстра и испуганно хлопнуло маленькое круглое окно в мансарде, раскалываясь вдоль тонкими острыми трещинами. Покосился и рухнул вниз старый металлический штырь, на котором любил сидеть огненноглазый ворон. Погасла, повиснув на одной цепи, вывеска лавки, треснули новые светлые доски на крыльце. Я все это видела, хоть и не могла. И чувствовала. Ведь это был мой дом, моя сила и мои корни.

Хрупнул грифель на кончике карандаша. Я с сожалением посмотрела на почти законченный рисунок и закрыла альбом. Ворнан отставил чашку и аккуратно положил на стол газету, которую читал. Встал с кресла, подал мне руку, и мы вышли через тесную прихожую, где положено встречать мужа с работы, на новое крыльцо с двумя коваными фонариками, обошли дом и встали напротив чудовища.

Только тогда Нар заговорил.

– Помни, кто ты, – сказал он, – а теперь идем.

Я хотела обернуться. Вспомнила, как шла, когда несколько лет назад за мной явились, чтобы судить и приговорить к смерти, и что не попрощалась с домом, хотя тогда почти не слышала его и не понимала.

– Нет, – Нар обнял руками мое лицо, удерживая в капкане горячих ладоней, и смотрел огнем из глаз, – не оборачивайся, не оставляй слез на пороге, не обрывай прощальным взглядом дороги назад. Оборачивается тот, кто может не вернуться.

– Но ведь ты сам всегда…

– Не всегда, – улыбнулся он и снова взял меня за руку.

И мы шагнули за кольцо из роз на улицу, где ждал илфирин.

Плоский холм, круг из камней. Туман низом, такой плотный, что кажется, ступаешь по вате. За спиной деревянные доски настила, вдоль которого на растянутой между вешками невидимой нити покачиваются бумажные фонари с тлеющими внутри потерянными душами, что пришли на зов флейты, но оказались не годны и остались указывать путь. Зеленоватые, тускло-синие, желтые…