Я ведь постоянно туда ходил, ждал тебя. А встретил Лилю. И как-то сразу всё понял. Не смейся, но я верю, что это ты меня к ней привела.

И, знаешь, странно… Вроде и счастье пришло, и всё на свои места встало, а всё равно никак не мог перестать о тебе думать: где ты, что ты? Боялся, вдруг случилось что-то? Ты ведь тогда такая печальная была… Хотелось просто знать, что всё хорошо, просто спасибо тебе сказать хотелось, но ты как сквозь землю провалилась.

Сравнение это вызывает у меня улыбку.

– Почти. Я уехала вскоре. Насовсем уехала.

– Серьёзно? Куда?

– К тому самому, большому и не такому уж безответному, – я улыбаюсь, и слова эти будто разжимают невидимую пружину у Глеба внутри. Он вдруг как-то разом расслабляется, выпрямляет спину, уже без страха и смущения смотрит в глаза.

– Прости, я…

– Боялся, что у меня ничего не сложилось, да? А тут ты со своим счастьем?

– Есть немного. Точнее, даже много, – он смотрит мне в глаза долгим пытливым взглядом. – Он, что, был женат, да? Ты прости, что я спрашиваю, просто понять не могу…

– Да нет, не был. Не был он женат, но мозги точно работали так себе. Он, видишь ли, уверен был, что счастье – это не про него, а семейная жизнь – тем более. Всё повторял, что не умеет любить, что не хочет портить мне жизнь, – я поднимаю глаза, смотрю на Глеба без тени улыбки. – Вот скажи мне, почему так? Если кто-то предал, то и остальным веры нет. Почему надо за кого-то всех остальных казнить? И крест на себе ставить только потому, что не повезло. Ты ведь тоже…

Он качает головой.

– Не совсем. Но понять могу. Точнее, и могу, и не могу. Теперь. Из-за Лили.

Я киваю.

– Вот и он так говорит. Теперь. Из-за меня. Недавно признал даже, что дураком был, так что… – я приподнимаю правую руку, чтобы показать кольцо, снова улыбаюсь. – Как видишь!

– Вижу! – Глеб улыбается в ответ, встаёт, протягивает мне руку, помогая встать. – Побегу, а то Лиля, наверное, уже ждёт – ей стало трудно самой обуваться, да и вообще… Счастье всё-таки, что мы встретились, да? А могли бы мимо пройти. И сейчас, и тогда. Даже думать не хочется.

– Да… Вот уж действительно, никогда не знаешь, в ком и как отзовёшься.

Он проснулся внезапно и окончательно, будто не спал вовсе. Замер, прислушиваясь к самому себе и ночному мраку. Замер будто в ожидании, но ничего не произошло. Лишь сердце билось тяжело, быстро, но в этом не было никакой опасности. Просто испуг – всё, как всегда.

Она сонно заворочалась рядом, прижалась, уткнулась в плечо, положила руку ему на грудь.

– Ну, что ты… Тише… Всё хорошо…

– Да…

Хотя ничего хорошего с ним не было. С той самой (кстати, такой же непроглядно тёмной) ночи у него уже не могло быть всё хорошо.

– Это эпилепсия, – его друг, а теперь и врач, старательно пытался не отводить глаза, смотрел на него прямо и уверенно. – Такое бывает после тяжелых травм головы. А у тебя травма не дай Бог… Спасибо, что вообще жив остался. По кусочкам собирали. Но за руль больше нельзя, даже не думай. Теперь надо учиться жить иначе.

– Значит, я теперь официально инвалид?

Друг качнул головой.

– Не о том думаешь. Тебе тогда сердце дважды заводили и голову чинили несколько часов – такое даром не проходит. И тут не статусы важны, не справки. С полным твоим диагнозом каждый приступ может стать последним, так что…

За этим «так что» крылась пожизненная зависимость от таблеток, бесконечные проверки, осмотры, анализы и врачи. Но, главное, страх. Постоянный животный страх.

Тогда-то и начались кошмары. Тогда-то и закончилась его прежняя жизнь. Закончился, по сути, прежний он. Но она всё же осталась. Почти не плакала, почти не жаловалась и обычно быстрее всех запоминала все названия, все даты, все новые схемы лечения.