Музыка в последнее время у главного героя звучала не так проникновенно, нежели условный промежуток жизни ранее. Потому Джеймс решил сделать небольшой перерыв в собственном утоплении мелодией и перешел на чтение, пока продолжался путь на автобусе. Бедная девочка, которую представлял автор. Нашему другу было тягостно читать скрепленную стеклянными эмоциональными горячими осколками великодушную драму без счастливого конца, о чем шли догадки уже со вступления. Порывистые пылкие переживания у Джеймса вызывались вызывавшим беспомощным бессловесным поведением немой девочки с глубоким познанием себя, не обделенной интеллектом. Мужчина так же молча и волнительно дивился, задумывался, переживал тревожное, едва сломленное состояние перед плачем. Вряд ли стоял вопрос, насколько Джеймс хотел бы понимать положение особенного.. раненого человека среди беспамятно бесстыжего невежественного общества. Он невольно понимал, будто сам когда-то различал в себе черты немого ребенка.

На мужчину напал легкий колкий ужас. Глаза готовы были погрузиться в нестабильную среду: слишком мокрую или чересчур сухую. Но пока все держалось весьма, казалось таким гениальным. Все гениальное в каком-то смысле обреченное.

Джеймс раздумывал не над девочкой, не над лишенной возможностью слова, нет. Его смущало, что с книгой в душе он более откровенен, нежели внутри с собой напрямую. Лишь только окольными путями сквозь самобытную нечаянную ширму какого-то автора главный герой переговаривается с собой, пытаясь помочь, спасти, уберечь. Или бестолково и неосознанно совершать все наоборот, какие мысли порой приходили Джеймсу. И ведь даже в самом конце, пускай того же поражения, станет же беспредельно ясно: в чем крылась суть разрушенного, разочарованного механизма. Боже, как смешно, если ответ будет так прост. Как забавно, что всякая проблема состоит из таких комплексных тяжеловесных материй, а возделывает и разглядывает с заботливой осмотрительностью простое невзрачное понятное перо. Может, перо сравнимо и с деревом? Та же структура, та же среда, те же наклонности. И людей постоянно путают разрисованные, зашифрованные порой самолично человеком в порыве обидчивой идеи ветки деревьев или те же перышки пера. Джеймс решительно и угрюмо закрыл книгу, положил по-деловому в сумку. Он приехал. Напротив все так же смиренно и властно стояло крупное блеклое здание могущественной, опытной, возвышенной компании.

Перед кабинетом своего лучшего друга главный герой не стал уделять должного времени некоторому гостеприимному вежливому ожиданию ответа после стука, вошел практически сразу же, едва ли достучавшись до этой самой двери.

– «Привет, Чарльз» – невообразимо сдержанно и бесстрастно сказал Джеймс.

– «Ты вовремя. Выспался после нелегких больничных дней?» – родной психотерапевт, задумчиво стоявший позади своего письменного стола, сосредоточенно разглядывая какой-то документ, повешенный неприметно на стену, строго повернулся и так же холодно ответил.

– «У меня сомнения, что мой случай с режимом сна как-то изменился за прошедший сознательный период» – печально и как-то несколько подавленно ответил главный герой.

– «Жаль. Звучит совсем удрученно, неутешительно. Нечего записывать в твою личную психическую карту» – Чарльз по-странному напыщенно и неубедительно расстроился.

– «Сегодня нанят?»

– «Подойди».

Джеймс неторопливыми острожными и немного тревожными шагами приблизился к рабочему столу, тогда его собеседник в спокойном для себя темпе откуда-то из-под всяческих бумажных завалов в едва видимой с позиции нашего товарища зоне твердо вытащил небольшой прочный черный чемоданчик, лишенный умения отражать от себя свет, лишь в непримечательный острых уголках, приглушенно и безобразно.