Густав глубоко затянулся, выпустил к потолку тонкую голубую струйку дыма. Вал слушал молча, глубоко впечатленный немудрящим рассказом.

– И вот, как-то, уличный бой, – задумчиво продолжил немец, – сидим за какими-то обломками, отстреливаемся, патроны хм… бережем. Тут пуля шальная вскользь по каске сильно так приложила, падаю и, пока еще не потерял сознание, думаю: «Ну все, отмучился, слава богу». А потом понимаю, что от этого не умирают: пуля на излете, сила не та, очнусь – и снова в бой! И так мне стало обидно, слов нет. Прям аж до смерти. И провалился в черноту. Очнулся – лежу на траве, как был: в шинели, в сапогах, с автоматом. Лето кругом, тепло, птицы поют. Огляделся: вроде как деревенька в отдалении, я туда, а тут уж люди встретили и все объяснили. Так и живу здесь. Освоился, язык выучил. Живем, брат.

Он замолчал, и они какое-то время сидели в тишине, просто пуская дым. Затем, очнувшись от воспоминаний, Густав поглядел на Вала.

– А ты не здешний, так ведь? Это видно. Тебя Маша сюда вытащила?

– Честно говоря, я сам толком не понимаю, как это произошло, – покачал головой Вал.

– Она, она. Ну дает девчушка! Хрупкая, тоненькая, а силища – просто невероятная! Я помню, как дядюшка Ха́йнкоа ее привел: такая маленькая, испуганная, в разорванной рубашонке, глазищами хлопает ничего еще толком не поймет. Ну, мэтр собрал нас, говорит, дескать, принимайте новенькую, надо бы с домом помочь, обустроиться, там, и все такое. А я еще одинокий был, ну подкатился к ней, мол, фройляйн, чего вам свой дом устраивать, хлопотно это, идите-ка вы лучше ко мне, всяко вдвоем веселее. Так она мне в душу запала тогда. А Маша глаза подняла и так посмотрела, аж до печенок пробрало. И не в том дело, что там у нее случилось в прошлом, а просто свои у нее планы, и я, Густав Пауль Лемке, в эти планы никак не вхожу. Что ж, бывает. Погрустил денек-другой, да чего толку горевать, нам это тут совсем ни к чему!

Вала так взволновала эта история, что он начисто забыл про остывающую трубку.

– А потом дом ей справили, Маша тут обжилась, пообвыклась, все ее любят. И с мэтром Хайнкоа она на короткой ноге, не знаю уж откуда у них такая особенная взаимная симпатия. Ну что еще рассказать? А, вот, – немец широко улыбнулся, – потом к ней подружка приехала издалека откуда-то – Габриэлла. И я тогда понял: Густав, это твой шанс! Вот тут-то у меня все наконец сладилось. Так и живем теперь. Мы с Габи, а Маша вроде лучшего друга нам, только как бы родная. Сестра что ли.

Они немного помолчали.

– Слушай, Густав, а не скучно вам тут? Ни электричества, ни развлечений, народу мало совсем.

– Так ведь оно как: мэтр Хайнкоа обустроил тут все по своему вкусу, а весь этот прогресс ради прогресса тамошний, ему не по нутру. Не любит он, чтобы природу портили бездумно, спешку эту бестолковую, как в том мире была. Да и не так уж тут все просто устроено – ведь не на дровах готовим, есть же источники энергии, откуда и берем помаленьку на хозяйственные нужды: готовка, там, стирка и все такое. Только не спрашивай, как все это устроено, не спец я в этом. Народу, тут ты верно подметил, у нас немного, это да. Но, во-первых, если заскучаешь, в город можно податься – там жизнь повеселее, а потом, людей мало, зато все хорошие, не попадает сюда нечисть всякая, Стражи, опять же, приглядывают.

Вал непроизвольно поежился, но Густав не обратил на это внимания, продолжая рассказывать:

– Вот, кстати, еще из наших, в соседнем доме Дитрих обживается, хороший серьезный парень. А вот больше нас становится, только когда мэтр лично кого приведет, естественным порядком люди не прибывают. Ну, то есть, физиология вся работает, – он слегка улыбнулся, – а детей тут у нас не бывает. Таковы правила.