Он замолчал, встал с бочки и наконец бросил на верстак ветошь, которую всё это время крутил в руках.

– И вот еще, блюдечко молока у тебя найдется?

– Для кота?

– Для кота? – переспросил Георгий. Бармалей тут оживился и требовательно мяукнул. – А. Тогда два. Одно Бармалею за труды, другое в укромный уголок поставь, задобрить хозяина. И с Кузьмичом всё-таки поговори.

В общем, на том и порешили. Отгрузил я ему припасов в дорогу, как договаривались, и пошел к Кузьмичу, захватив самогона домашнего да закуси из тех же припасов. Стучал долго, видно, спал Кузьмич хмельным сном. Удивился, меня на пороге увидав.

– Пал Сергеич? Что, в цеху что-то случилось?

– Да типун тебе на язык! Я просто по-соседски зашел вот, с гостинцами – я поднял повыше пакет.

Кузьмич посмотрел недоверчиво и посторонился, жестом приглашая в дом. В комнате стоял похмельный смрад и царило запустение. У стены стоял разложенный диван с замусоленным бельём, а у другой – здоровенный книжный шкаф. Причём корешки потёртые и залапанные. У меня дома тоже библиотека есть, дед собирал, так к ней и не прикасался никто, стоит там полное собрание сочинений Пушкина да «Капитал», пылятся.

– Ого, да ты у нас книгочей?

– Угу, – буркнул Кузьмич, освобождая стул от сваленных вещей. – Присаживайся. Будешь чай или чего покрепче?

– Да какой там чай, – отмахнулся я, доставая самогон и снедь. – Давай лучше выпьем, за упокой души.

– Так я живой ещё, Сергеич, рано ты меня хоронишь.

– Да я про Ольгу твою, – при упоминании жены у Кузьмича лицо дёрнулось, как током ударило. Но виду он не подал. Я кивнул на диван: – Ты тут спишь, что ли?

– Тут. В спальню не хожу, там вещи её кругом. И кровать, на которой она… Не могу там находиться, тошно.

– Понимаю, – я сдвинул со стола грязные тарелки.

– Да куда тебе, – буркнул Кузьмич, но к столу сел, достал из кучи грязной посуды две рюмки, поставил на стол.

– Не спорю, Кузьмич, моя-то Горгона жива-здорова. И надоели вроде друг дружке-то уже донельзя, а как представлю, что не станет Надюхи, такая тоска подступает, что вешаться впору, – я разлил самогон, поднял рюмку. – Ну, за Ольгу, царствие ей небесное. Горячая баба была, суетливая. До сих пор помню, как она на собрание по поводу взносов пришла, такой скандал учинила, любо-дорого. Боевая.

Хлопнули не чокаясь.

– Царствие небесное, хах, – Кузьмич зло ухмыльнулся и снова разлил самогон по рюмкам. – Оставь ты эту поповскую софистику, Сергеич. Нет там ничего. И в душе у меня теперь ничего, дыра. Только про лучший мир мне не заливай.

Молча выпили по второй.

– Эк ты раскис, Кузьмич.

– А что ж я, не человек, что ли? Не было у меня ближе никого, да и не будет больше, наверное.

– Интересно. А так и не скажешь, ты ж вечно такой суровый, уверенный.

Хлопнули ещё по одной, развезло хорошенько, хороший самогон всё-таки Петровна гонит.

– Да все из себя уверенные. А внутри каждого червь сомнений точит. Анатолий, блядь.

– Кто? – не понял я.

– Червь. Анатолий.

– Почему Анатолий?

– А так нашего препода по философии в аграрном звали. Въедливый дед был, как вцепится, так всю душу вынет. Гегелем мучал, пацаны даже отпиздить его после пар хотели. Но потом Кант пошёл, и они категорически императивно передумали.

– А на черта вам в аграрном философия? – удивился я.

– Так мы тоже не понимали, даже письмо коллективное в деканат писали, но нам сказали, что надо было академические часы забить, а других преподавателей не нашлось.

Помолчали немного, на улице уже крепко темень загустела.

– Я чего еще зашёл-то. Я сегодня с отцом Георгием разговаривал, он навроде экстрасенса… тьфу ты… экзорциста, – самогон уже крепко дал по голове, язык заплетался.