Закат полыхал багрянцем и отсвечивался на лице Коррадо, отчего лицо его казалось почти таким же медно-рыжим как волосы. Надира вернулась в дом уже несколько часов назад, отказав ему в помощи, о которой он умолял; с той минуты к столбу больше никто не подходил.

И вот в самый разгар вечерней зарницы Каррадо прокричал в бреду:

– Умар, выходи! Выходи и потягайся со мной!

Но голос у него за спиной у входа во двор взмолился:

– Ради бога, не кричи!

А он:

– Надира, струсила… так вот твоя жалость?

Голос у него за спиной приблизился к столбу. Охранник, которого приставил сборщик налогов, тоже подошел, и вид у него был грозный, он собирался отплатить пленнику за то, что тот оскорбил хозяйку дома.

– Не надо, прошу тебя! Он бредит… не знает, что говорит. Даже меня принял за суженную каида.

Несмотря на мольбы Аполлонии, стражник пригрозил:

– Еще одно слово, и я ему голову оторву!

Аполлония стояла неподалеку от столба, не сводила с брата тревожного взгляда и плакала:

– Я – твоя сестра. Посмотри на меня, Коррадо, посмотри на меня!

Но он судорожно мотал головой и не переставал бормотать что-то неразборчивое.

Тогда Аполлония рванулась к нему и заключила в жалостливые объятия. Коррадо был выше всех в рабаде, а она – одной из самых низкорослых девушек, поэтому головой она уткнулась ему в грудь, оголенную оттого, что туника на нем была разорвана, а покрывало сползло по спине.

– Коррадо… не сдавайся… недолго осталось.

– Сестричка… – прошептал он.

– Наконец-то ты узнал меня!

– Ты давно здесь?

– Я всегда здесь… всегда, брат. Я не ушла бы и после того, как принесла тебе покрывало прошлой ночью, да меня мать позвала домой.

– А они где?

– Отец с матерью боятся сборщика налогов каида и Микеле тоже не отпускают сюда.

– А тебя, сестричка?

– Я-то что, росинка на травинке… кому какое до меня дело?

Коррадо закрыл глаза, лицо его исказилось словно в судороге, потом он произнес:

– Иди домой. Не чувствуешь, как жжет солнце в этот час?

Охранник опять подошел, чтобы девушка не помогала брату:

– Не липни к нему!

Аполлония разжала объятия и ответила:

– Да ты что, не видишь, что он бредит? Уж не сполна ли наказали?

– Об этом с Умаром говори… я-то давно бы уж его развязал да пошел домой в тепло.

Аполлония бросилась со всех ног к двери господского дома. Умару доложили о ней, и когда он вышел из двери, Аполлония упала к его ногам и взмолилась:

– Умоляю тебя, государь… чего пожелаешь, только отвяжи моего брата!

– Я сказал три дня, и забрать слова назад не могу.

– Он не выживет этой ночью; у него жар! Умоляю, государь, привяжи к столбу меня, а его отпусти, а то он умрет.

– Если умрет, значит у него в судьбе так написано, а если не написано, то не умрет… Накрой его еще одним покрывалом, если хочешь. И не унижайся так из-за человека, который твоего унижения не заслуживает.

После чего приказал стоявшим рядом слугам вынести простершейся у его ног девушке поесть, а потом прогнать ее. На этот приказ Аполлония вскочила и гневно ответила так, что весь дом услышал:

– Не надо мне твоей подачки, у меня есть кормилец!

Тогда дверь захлопнули ей в лицо, и возразить Умару она не успела. Ноги у Аполлонии подкосились, тело сползло по двери, и она зарыдала сильнее прежнего.

Позднее, когда муэдзин созвал верующих на вечерний салят28, она взглянула на охранника, который готовился склониться в молитве в сторону Мекки и сидел к пленнику спиной, Аполлония воспользовалась моментом и нарушила запрет, не позволявший ей подходить к брату.

– Коррадо, душа моя, жизнь моя… Коррадо!

Но он лишь глухо мычал, не открывая глаз.

Тогда Аполлония заключила его лицо в ладони и проговорила: