Посмотрев на Токэ и на небо, Бана оценила расстояние как до брата, так и до Бога.

«Господи!» – обратилась она к Всевышнему, и беспечные, любопытные звёзды высоко над колодцем двора засветились было солидарностью и сочувствием. Бана настойчиво и самоотречённо просила небесные силы утвердить её план успокоения: помочь ей раздобыть быстрый яд, а после того, как она с благодарностью примет его, мгновенно забрать «прямо» с крыши, так ближе и быстрее, её душу, чтобы та смогла, наконец, отдохнуть от всех перенесённых из-за пороков брата страданий.

Сокило помог молчащему деверю справиться с каменными ступенями и забраться на верхний этаж.

Токэ и сестру разделял стоптанный порог открытой двери, за которой, стесняясь своей матерчатой облезлости, смущённо освещал комнату угнетённый годами абажур изначально лимонного цвета.

– Пропойца, стоишь ночным пугалом посередине двора. Что ты там делаешь?

Сокило, всё ещё стоявший за спиной Токэ, не мог видеть его лица, а значит, и прочитать «по губам» спокойный и неожиданно трезвый ответ.

– Слушаю, как журчит вода. Мне так лучше вспоминается.

Бана вновь начала закручиваться в вихрь гнева.

– Тебе! Никчёмному! Нечеловеку! Есть что вспомнить?

– Да, есть! – не ища примирения, сказал Токэ.

«Я помню, как бабушка Мара, принимая роды у нашей матери, шлёпнула меня, младенца, по попке. И я задышал. А пока я вечерами помню об этом, мне по утрам легче надеяться».

После оглушающей ссоры в доме всегда стоит эталонная тишина.

Деликатно жаловались друг другу на ночную прохладу рыжие и такие весёлые днём крыши.

Токэ сверху смотрел на редкие, усталые точки-головы прохожих.

Шумный Гуджарати, медленно успокаиваясь, останавливался на ночлег.

Обнажалась безлюдьем гулкая вязь улиц Старого города.

Его, как игрушку, которую аккуратный ребёнок убирает в детский ящик, забирала темнота.

А в ней, как будто по-прежнему, все были вместе.

И снова каждый был один.

Коричневые, красные сандалии… Мелькают.

Мальчик, девочка, велосипед в три колеса… На улице.

Благообразный отец частного мастера-установщика поминальных камней Азора, почтеннолетний Бабу в захватанной кепке и куцеватом пиджачке, с утра устроив локоть правой сухонькой руки в распор небогатой трости, так сидит на уличной лавочке, что ему легче смотреть вниз, под ноги, или перед собой, на дерево.

Но он, с трудом запрокинув голову, смотрит вверх, пытаясь разинутым, пустым, без зубов, ртом схватить кусочек пустого – без облачка, только роскошная синь – летнего неба.

Время для детей и стариков течёт по-разному.

Азор дразнит отца, что для всех ушедших оно, время, стои́т одинаково. Как сделанные им камни.

Сейчас он собирается на базар и чувствует, что и этот день прост, понятен и неспешно пройдёт: купить провизии, поработать, пообедать, отдохнуть, доработать.

А там и – добрый вечер, ленивые тени!

– И кукурузу купи! Лахтовую! – требует у Азора Бабу, замечая, наконец, велосипед.

Лахтовую – значит отменную. Сын знает, что это слово из далёкого и не очень ему известного детства отца.

От дома Азора до базара по улицам, уходящим вверх от левобережного Витринного проспекта, пешком минут пятнадцать.

Кто-то сказал, что жизнь на этих улицах действует на их обитателей, почему-то только как сильный побочный эффект в общем-то полезного в иных местах лекарства.

Кажется, это был лётчик Гарик Тимошенко после истории с Сиси – владелицей семи одинаково чёрных кошек, стайку которых местные прозвали «неделькой». Квартал до сих пор вспоминает, как она, возглавив их процессию, пришла к Азору заказать памятный камень для скончавшейся в соседнем, за 280 км от Гуджарати, городе любимой тёти.