«С базы NATO, с территории Турции была осуществлена масштабная провокация. Мощными передатчиками противник атаковал сознание граждан нашей Советской республики трансляцией идеологически вредных «метавидений», цель которых – отвлечь трудящихся отдельно взятого региона от будней строительства коммунизма. Средствами технического подавления и контроля Закавказского военного округа атака была отбита, трансляция заглушена.

И всё же, «метавидению» (приставка «мета» очень нравилась следователю и «внушала» его периферийным коллегам) удалось достичь одного адресата. К сожалению, наши средства технического подавления и контроля, полностью и беспощадно уничтожая сигнал, не позволяют получить представление о его содержании. Нужен был живой свидетель. Мы его вычислили. Ваш банщик помог нам, а значит, помог Родине!»

Капитан Эскуча понимающе вытянул позвоночник. Майор Хаке втянул в себя живот, ненадолго подавив его упругое сопротивление.

«Вот такие вот „жо и балетные па“, товарищи офицеры!» – итог особой операции следователь подвёл любимой неформальной присказкой.

Почти счастливый Токэ ближе к вечеру выходил из строгого подъезда КГБ, намереваясь отправиться домой. На крышу. «В голубятню», в которой он безвылазно, без грамма алкоголя и в заметном страхе, провёл два дня до визита к Льву Михайловичу.

Токэ рассчитывал дисциплинированно пройти мимо по-летнему открытого духана «Тросы», где, как обычно к этому времени, собиралась вся районная паства, в том числе Гулбаз, Дубара, Дулик и Шуша. В «Тросах», в хинкально-белом, по цвету теста, шуме, они чувствовали себя лучше, чем дома или на работе.

Завидев сквозь большое, «от пола», окно сосредоточенно идущего «в профиль» Токэ, четвёрка в горло, в пьяный ор, стала звать его, каждый на своём: грузинском, курдском, русском, армянском – но понятном другим языке. Лингва франка по-гуджаратски.

Гулбаз – «мале!»

Дубара кричал – «зу!»

Дулик – «быстрее!»

Шуша – «шют!»

Токэ четырежды понял, что его тепло приглашают присоединиться к компании, и, не оправдываясь, легкомысленно, публично изменил дисциплине.

Для начала аккуратно подливая водку в пиво, Гулбаз обратился к Токэ с откровением, полученным из смутных слухов: «Знаем о твоих неприятностях, Токэ! Больница, Ка-Ге-Бе тоже! Сумасшедший ты или этот, как его, „дысиндент“, всё равно, ты – наш брат!»

Растроганный Токэ ответил в том духе, что, если кто-то думает иначе, пусть увидит, как разбиваются иллюзии его индивидуализма, и щедро поблагодарил небо, пославшее ему таких преданных друзей.

Пьяный до отсутствия связных мыслей, домой Токэ возвращался поздней ночью. Он с усилием, нетвёрдо раскидывал ноги в запылённых ботинках в стороны так, словно давил, как пиявок, все появившиеся сплетни о себе.

Перед тем, как проворчать четыре этажа, подымаясь вверх по сложенной локтями лестнице, Токэ надолго остановился во дворе у крохотной, в чугунный крест, ливневой решётки. Склонив голову, чутко вслушиваясь, как в стоке, пугливо шумя и прячась, бежит несвежая вода, он погрузился в смиренно-торжественное молчание человека избранного, наделённого пророческим даром.

Во двор спустился Сокило. Он тяжело кружил вокруг Токэ, горестно втаптывая подошвы «чуст» – домашних тапочек на босую ногу в землю, как будто на него действовал усложнённый закон всемирного тяготения. Размахивая короткими костистыми руками, Сокило натруженными сильными пятернями яростно мял воздух то под носом Токэ, то у своего лица, багровеющего от мучительного обязательства гортанными звуками как-нибудь вразумить деверя.

Из окна четвёртого этажа возглавить осуждение одинокого Токэ высунулась Бана, угрожающе свесив при этом сдерживаемые на пределе чёрным лифом тяжёлые испуганные груди четвёртого размера.