Я вернулась на кухню и сделала радио погромче, пела Алла Пугачева:

Позови меня с собой,

Я приду сквозь злые ночи,

Я отправлюсь за тобой…

«Дура ты, Пугачева!» – подумала я. – «Кому ты там нужна? Старая, страшная и лохматая». Почему-то мне, тринадцатилетнему ребенку, казалось, что эта песня про унижения бедной женщины. Кто захочет – и так сам позовет, просить не нужно. Но мелодия запала в душу:

Что бы путь мне не пророчил,

Я приду туда, где ты

Нарисуешь в небе солнце,

Где разбитые мечты

Обретают снова силу высоты.

– Когда я был маленьким, мне было года четыре, может, пять, я ходил в детский сад. И там мне нравилась одна девочка, ее звали Ася, – рассказывал папа, расставляя фарфоровую посуду.

Я уставилась на него с интересом.

– И я долго думал: как ей понравиться? И тут пришла идея, у нас на площадке была такая высокая шведская стенка. Я решил, заберусь наверх и прыгну, а она увидит и в меня влюбится.

– Классно придумано, и это в четыре года, да?

– Ну, да. Я ходил, тренировался, пока меня никто не видит, забирался туда, на шведскую стенку, и сверху прыгал. Вот, раз прыгнул, два. Получалось прям круто, и на следующий день я ее позвал: «Ася, смотри, как я могу!» И тогда я забрался на самый верх, – многозначительно сказал папа, приподняв брови, – а этот уровень я не проверял. И, конечно же, прыгнул, и сломал себе ногу.

В этот момент с комнату вошла мама. Она остановилась в дверях, слушая с интересом.

– Ну а как же Ася? Она осталась под впечатлением? Ма, тебе чай наливать?

– Наливай, – ответила мама. – А что за история? Я не слышала.

Папа продолжил:

– Да, мы с ней потом хорошо дружили. Когда я вернулся из больницы, то она мне носила игрушки – давала свои поиграть, причем такие, самые дорогие, я помню.

– То есть, получается, твой трюк сработал? – спросила я.

– Да. А еще помню, как приехала «скорая» в детский сад, меня положили на носилки, и мое тело передавали в окно.

– Это как это? – удивилась я.

– Ну, через коридор было долго идти, открыли окно, и в него носилки и передали. А потом в больнице был дядя врач, которого звали так же, как меня. Он мне поставил на ноге крестик.

– Зачем?

– Чтобы посветить в правильное место, когда будут делать рентген. Потом наложили гипс.

Мы втроем уселись за стол, я разрезала пирог, мама налила чай. Она любила чай с лимоном, папа – с молоком, а я – черный.

– Мама, пирог очень вкусный!

– На здоровье!

– Пап, расскажи что-то еще из детства, – попросила я.

И тут папа вспомнил еще одну историю.

– Еще помню, как я не выговаривал букву «р», и у нас во дворе жила соседка, взрослая девушка, ее звали Кристина. И она мне очень нравилась. Я ее все время назвал «Конина», а она обижалась на меня: «Какая я тебе Конина, я Кристина!»

Мы с мамой хохотали до слез, я чуть не поперхнулась чаем.

– Это ж сколько тебе было лет? – уточнила мама.

– Да так же, может года три, четыре. А потом дедушка научил меня говорить букву «р», и я первым делом побежал к Кристине, и как заору на весь двор: «Кр-р-р-р-ристина!», она была очень удивлена.

– А что ты помнишь из детства, мам?

– Да… Детство как детство. Рассказывать нечего, – отмахнулась она.

После этого разговора я долго думала, какой же целеустремленностью надо обладать, чтобы сломать ногу ради симпатичной девочки. Даже если это первая любовь – стоит ли оно того? Или, может, склонность жертвовать собой и даже калечить себя во имя другого проявляется уже в раннем детстве? Наверное, потому мама с папой и жили, как кошка с собакой, по-другому им было бы пресно и скучно.

Зато когда мама однажды случайно прихлопнула дверь, сломав папе мизинец, он долго ходил с гипсом, в шутку рассказывая всем, что жена его не любит. Соседи ему сочувствовали, родственники веселились и передавали байку из уст в уста, как анекдот. Только мне было совсем не до смеха, ведь я знала, каково это, жить на пороховой бочке. После перелома пальца мама заботилась о папе, как о ребенке, а он купался в лучах внимания и получал столько любви, сколько пожелает. Их обоих переполняло счастье – какое-то особое, недоступное для моего понимания.