Борис Ефимович смирился. Странно и несправедливо помогать одной девице и чураться другой лишь потому, что последняя сейчас начальник. Тем более что это все равно ненадолго, пока Волин не вернется.

– Занимались бы вы своими делами, женскими, – проворчал он для порядка.

– Какими же?

– Рожали бы ребятишек, бумажки перебирали, дебет-кредит. Умеете?

– Умею.

– Ну так вот. Или в детской комнате милиции.

Показалось или она вздохнула?

– Я место не выбирала. Куда пустили – туда и пошла.

– Вот и шли бы, Екатерина… как там вас по батюшке?

– Сергеевна.

– …Шли бы, Екатерина Сергеевна, замуж, что ли. – И Симак улыбнулся, как бы смягчая грубость.

Умная Катя не обиделась:

– А я замужем.

– О как. Что ж, супруг не против вашей работы?

– Против.

«Все, – понял медик, – нашла коса на камень. Как доводить человека, который не желает обижаться, лишь глазками хлопает и улыбается, зубов не показывая?»

– Поработаем, Борис Ефимович? Вы с вашим опытом сделаете ценные открытия…

– А вы чем будете заниматься?

– Помогать.

– Ох. Ладно, пошли.

Симак в шутку предложил руку кренделем, Введенская мило заметила, что ползать будет неудобно. Поползали. Добросовестно пошарили. Разумеется, осмотр в темноте и им, опытным, ничего нового не дал. Борис Ефимович, разгибаясь и отряхивая коленки, констатировал:

– Это вторая?

Введенская сказала «угу». Симак продолжил:

– Единство Чертова места и модус операнди[3].

– Да.

– Почерк тот же. Девочка, поза, растрепанные волосы, выколотые глаза, разрезанный рот, без платья. Не хватает разве цветочков, которые гаденыш любит подкладывать. Как их бишь, вечно забываю.

– Цикорий.

– Вот-вот. Васильки. Тут я вам больше не нужен? Я в морг? Надо же бросить взгляд.

– Конечно.

«Смотрите-ка, мыслит, аж дым из ушей. Даже не слышит, что я говорю. О чем так мозгами скрипеть, исходников-то никаких».

– Автобус вам обратно прислать или сами доберетесь?

– Да, Борис Ефимович, обратно пришлите…

«Командовать у нее получается неважно. Хотя это скорее плюс». И, подумав так, Борис Ефимович пообещал:

– Слушаюсь.

– Я вас на Петровке подожду.

– Муж не заревнует?

– Увы.

«Невыносимая баба», – решил медик и умчался на оперативном автобусе.

Введенская принялась составлять схему, что было непросто. Как верно заметил салага-опер Яковлев, темно. У нее, некурящей, спичек нет, а фонарик впопыхах схватила неподходящий, типа «жучок». Требуется добывать электричество – а чем? Зубами неловко, руки нужны обе. Выходит, зря подчиненных расшугала, даже посветить некому.

Катерина, отмечая ориентиры, думала о том, что душегуб мало того что наглый и хладнокровный, еще и имеет склонность к театрализации. Одинокая лавочка под вековым дубом, Чертов пруд.

Ведь куда проще встретить подходящую жертву у центрального входа в парк, или на площади Трех вокзалов, или вывести с платформы, а он крутится тут. А ведь тут только завсегдатаи ходят, и каждая новая персона – как прыщ на ровном месте, обязательно попадется на глаза.

«Но ведь не попадается, чертов невидимка…»

Введенская, как и все москвичи, очень любила этот парк, где хорошо в любое время дня и ночи. Вот и сейчас меж деревьев стелется прохладный туман, покрикивают сумеречные птахи, шуршат ежи в траве, над головой – зеленый шатер, под которым и прокуренные голоса звучат нежными флейтами.

Когда война кончилась, парк снова открыли, на центральных просеках и аллеях стало многолюдно, а тут снова слонялись парочки. На песочке загорают, собирают цветы, говорят только о хорошем. Держась за руки, смотрят на звезды на мирном небе, бродят в блаженном забытьи среди дерев, в своем личном рае.

И вот стараниями одного негодяя рай этот испоганен.