Женщина что-то сказала мне, улыбнулась и погладила по голове. Я ревел, качал головой и отвечал на греческом, что не понимаю их и вообще боюсь. Просил не выкидывать меня в море.

Ко мне подсела та, тёмная девушка. Это была Нина Сариева, понтийская гречанка. На ломаном греческом она начала успокаивать меня и задавать вопросы. Кто я? Откуда? Как попал на корабль?. Я отвечал, она переводила. Капитан начал нервно ходить по каюте и чесать затылок прямо через фуражку. Мне стало смешно. Женщина и мужчина тоже засмеялись. Мне так хотелось понять, что же они говорят, но…

– И тебя не высадили? С советского корабля. У них ведь коммунизм был тогда, КГБ, диктатура! – Микис упал в массивное, старое кресло.

– Корабль к тому времени уже слишком далеко отплыл. Как мне потом рассказали родители, они оба так полюбили спящего в их кровати мальчика, и когда стало ясно, что я ничей, решение было принято молниеносно – ребёнка они никому не отдадут. К тому времени они много раз пытались завести своего малыша, но не получалось. Они стали ссориться, дошло уже и до развода. Этот круиз для них был последней попыткой наладить отношения, примириться с тем, что родителями они не станут. И тут в их кровати маленький, ничейный ребенок! Как ответ на их мольбы. И они боролись. Ты правильно сказал дядя Микис, диктатура и КГБ. Пока мы были в море, всё шло хорошо, они просто упивались тем, что у них появился я. И мне нравилось. Такой заботы я ведь не знал никогда. А потом мы приплыли в Советский Союз.

Эти люди, которые меня приютили, были в своей в стране довольно известными врачами. Папа ортопед и мануальный терапевт, который ставил на ноги даже безнадёжных. Лечил спортсменов, артистов, политиков. Его знал, наверное, весь союз. Очереди на лечение к нему стояли на год вперёд. А мама, на первый взгляд, простой анастезиолог. Эта, с виду скромная, хрупкая женщина, выводила из похмельного и иного состояния таких людей, о которых писали и воспевали газеты. Герои тоже могли выпить и порой не угадывали с количеством. Тогда появлялась она, и всё было тихо, конфиденциально, за большие деньги, ну вы понимаете.

Так вот, когда мы прибыли в СССР, меня у них забрали. Иностранный ребенок, не пойми как оказавшийся на советском корабле в иностранном порту. Международный скандал!

И если бы не связи родителей, я не знаю, что было бы дальше.

Меня отправили в детский дом, пока чиновники и КГБ решали, что со мной делать. А родители, в буквальном смысле бились за меня. Обивали пороги чиновников, писали письма и, чего греха таить, давали взятки. И вы знаете, отбили!

Я месяц провёл в детском доме. Не скажу, что там было плохо. Меня не обижали. Я много гулял по двору, были игрушки, были другие дети. Я начал учить новые слова. Единственное, что расстраивало – еда! Каши. Господи, как я их ненавидел. Особенно перловую. Худшей дряни я не ел ни до, ни после.

И вот через месяц, ранним утром я проснулся от того, что меня трясут. Открыв глаза, я увидел плачущую маму Дашу и смеющегося над ней папу Гену. Спросонья я не понимал, что происходит. Меня умыли, одели, а потом, впервые за месяц с небольшим, я увидел жизнь по ту сторону забора детского дома!

– Они смогли! – сказала тётя Фемида, утирая слёзы.

– Да. Они отвоевали меня. Получили все документы, я стал их сыном. Демьян Гриневский-Кариадис.

– Сохранили твоё греческое происхождение! – обрадовалась тётушка Электра.

– Да. Отец посчитал, что это будет правильным. И тайны из того, что я приёмный сын они никогда не делали. Шила в мешке не утаить. Они славяне, с белой кожей и голубыми глазами, а я абсолютный грек, с тёмной кожей, черноволосый с карими глазами. Этот факт никогда не был преградой между нами. Я стал для них смыслом жизни, объектом обожания и заботы. Они называли меня «наш маленький Зевс». Бабушки и дедушки с обеих сторон меня обожали, наверное, даже родных так не любят. И я отвечал им тем же. Первые несколько месяцев, по ночам я вскакивал, весь в поту и трясся. Мне казалось, что всё это сон. Сейчас я проснусь, а рядом пьяная бабушка или того хуже, я под тем столиком в афинском доме и умираю от потери крови. Я бежал в спальню к родителям, плакал и рассказывал им об этих снах. Помню их глаза в эти моменты, полные слёз, горя и недоумения.