– Не плачь, мой хороший, – ласково проговорила она, вынимая меня из манежа. – Сейчас мамочка тебя покормит. Ты думал, что про тебя забыли? – она бережно уложила меня себе на руки и сунула мне в рот соску. – Ешь, мой маленький, ешь, мой сладенький… – приговаривала она, пристально всматриваясь в моё лицо.

Я уже по привычке закрыл глаза, делая вид, что получаю огромное удовольствие от еды, а самого распирало от смеха. Лёжа с закрытыми глазами, мне совсем не тяжело было представить тридцатишестилетнего мужчину на руках у женщины, да ещё с соской во рту. Картинка у меня в голове, скажу вам, получилась довольно забавная.

– Ларочка, вы долго ещё? – в комнату заглянул отец. Его лицо стало ещё краснее, а до моего чуткого обоняния долетел незнакомый мне неприятный запашок. Это было какое-то специфическое амбре, которое мне не встречалось в моём прошлом мире, а потому я сразу не смог понять, что же такого здесь едят или пьют люди, что от них потом начинает так вот неприятно пахнуть. Во всяком случае, за всё время моего пребывания в роддоме, я ни от кого такого запаха не учуял.

– Уже скоро, – отозвалась мать, не отрывая от меня взгляда. Я чувствовал его даже сквозь опущенные веки. – Видишь, совсем немножко осталось. Мы мальчики хорошие, мы мальчики послушные, – продолжала умиляться моим аппетитом родительница. – Вот как мы хорошо кушаем…

Такое вот сюсюкание меня, честно говоря, немного раздражало. В принципе, я-то понимал, что родители думают будто разговаривают с ничего непонимающим младенцем, но дело ведь обстояло далеко не так. Это по внешнему виду я был маленьким карапузом, но моё сознание-то было гораздо старше. Покончив с едой, я по заведённой, явно не мной, традиции, опорожнил в пелёнку свой мочевой пузырь, а когда не привыкшая к таким сюрпризам мамочка уже хотела было уйти, не проверив наличие влаги, громко ей об этом напомнил.

– Чего он ещё хочет? – нетерпеливо пробурчал отец, который по-прежнему стоял в дверях, и ему, видимо, очень хотелось продолжить праздник.

Мать сначала недоумённо пожала плечами, а потом, наверное, её материнский инстинкт всё же подсказал причину моего недовольства. Ей до этого не приходилось сталкиваться вплотную с этой проблемой, так как в больнице с малышами занимались медсёстры. «Ну ничего, привыкнет ещё», – подумал я, когда уже сухого и сытого меня вновь уложили в манеж.

Пока на кухне праздновали, я немного осмотрелся вокруг. Комната была небольшая. Прямо напротив моего манежа стоял платяной шкаф, слева – на стене, оклеенной какими-то невзрачными зеленоватыми обоями, висела пара полупустых книжных полок. Родительскую кровать с металлическими спинками, стоявшую у окна рядом с манежем, видно не было, но я заметил её, когда мать поднимала меня, чтобы перепеленать. Рядом с кроватью, на тонкой ножке, точно истощавший часовой, застыл старенький торшер с голубым абажуром. На потолке, покрашенном в больничный белый цвет, висела простенькая трёхрожковая люстра с матово-белыми плафонами. Вот, собственно и всё, что здесь было.

Окончив осматриваться, я вновь загрустил. Сколько мне ещё предстоит вот так проваляться без дела, когда вокруг столько интересного, столько всего, о чём мы в нашем мире даже уже и не догадываемся. Конечно, у меня впереди ещё целая жизнь, но, как я уже упоминал, у меня от моего прошлого остался мой неугомонный темперамент. В той жизни я и минуты не мог посидеть, чтобы чем-нибудь не заняться. Если не работали руки, то вовсю трудился мой мозг, который, как вы помните, выдавал, практически, девяносто процентов своего КПД. Именно благодаря моей работоспособности меня и взял к себе в лабораторию профессор Здравомыслов. И вот теперь мне приходиться, туго умотанным пелёнкой, неподвижно лежать в манеже и тупо пялиться в потолок…