Оливия заказывает мартини с маракуйей. Поскольку я за рулем, то предпочитаю воду из тяжелого стеклянного графина. Пока сестра потягивает коктейль, я задумываюсь: может, она впервые пробует алкоголь? Наблюдаю за ней, но она пьет коктейль непринужденно, словно сок.

Приносят общее блюдо: твердый сыр, мясное ассорти, свежий хлеб. Я впиваюсь в самый дорогой хлебный мякиш из всех, которые я когда-нибудь покупала, и тут меня осеняет: это похоже на наш с Оливией пикник на лугу накануне ее похищения. Я столько лет была уверена, что больше ее не увижу. Что она никогда не вернется. И благодарна судьбе за то, что ошиблась. Это первый день за десять с лишним лет, когда меня не захлестывают бурные волны одиночества. Сидя напротив сестры, я чувствую счастье – такое отчетливое, отполированное до блеска.

– Просто не верится, как ты повзрослела, – продолжает Оливия, намазывая на хлеб оливковое масло. – Мама сказала, ты учительница.

Я киваю:

– В начальной школе.

– И как тебе?

Я избегаю ее пристального заинтересованного взгляда, намазывая масло на хлебный мякиш и аккуратно водружая сверху сыр бри.

– Да особо нечего рассказывать, – беспечно говорю я. – Знаешь поговорку: «Кто ничего не умеет делать, тот учит»?

Сестра кладет хлеб на стол:

– Преподавание не приносит тебе радости.

Это утверждение, а не вопрос, но я всё равно отвечаю:

– Нет, это…

Нет, это не так. Во время учебного года каждое воскресенье – что-то вроде чистилища, страх снедает меня изнутри. И сладкое, неистовое облегчение в последний день каждого семестра, когда я знаю: если не считать нескольких часов подготовительной работы, у меня несколько недель передышки.

– Врешь, – заявляет Оливия. Вот так – просто и смело.

Она права. Не знаю, зачем я соврала ей. Наверное, с годами привыкла говорить или делать то, что, по моему мнению, понравится другим. Особенно родителям. Я годами переступала через себя, чтобы угождать им, соответствовать их желаниям, их планам, их представлениям о том, кем я должна быть. Но Оливия не мама. И не папа. Она моя сестра. И я не хочу ее обманывать.

– Преподавание – это не то, чем я хотела заниматься.

– Тогда почему занимаешься?

– Ради мамы. Они с бабушкой были учительницами, помнишь?

– Но мама больше не учительница.

– Да, но только потому, что ей стало трудно находиться среди стольких твоих ровесниц, когда тебя похитили, – я пожимаю плечами. – В любом случае она всё равно бы очень расстроилась, если бы никто из нас не пошел по ее стопам.

– И когда меня не стало, осталась только ты, – извинительно произносит Оливия, и я чувствую укол вины. Не мне жаловаться. У Оливии украли всю ее жизнь. Отняли возможность выбирать. Из нас двоих мне повезло больше.

– И как бы ты хотела изменить жизнь?

Я делаю глоток воды и качаю головой:

– Да неважно.

– Я хочу знать, иначе бы не спрашивала. Всё хорошо, правда? Теперь я вернулась, – она накрывает мою руку ладонями. – Я хочу узнать тебя, Кейт. Хочу узнать свою сестру.

Она говорит так искренне, что мне ничего не остается, кроме как быть честной. Честнее, чем я осмеливаюсь быть с кем-то еще.

– Я хочу путешествовать, рисовать, объездить весь мир.

Оливия напрягается, мрачнеет, отдергивает руку и наливает нам воды.

– Что такое?

– Ничего.

– Ничего?

Она ставит графин на стол с таким стуком, что на нас оборачиваются из-за соседних столиков.

– Я только что вернулась домой, а ты говоришь, что хочешь уехать.

– Нет, Оливия. Это не так… Я никуда не уеду.

Секунду она изучающе всматривается мне в лицо и, кажется, немного успокаивается.

– Мы могли бы путешествовать вместе, – думаю я вслух. – Танцевать под уличную музыку в Новом Орлеане, плавать с черепахами на Бали, исследовать Лувр в Париже…