Не смотри в мои глаза Анара Саган

Посвящается тому, кто боится

своей тьмы и ищет свет вовне.

Он внутри тебя

Иногда история приходит в тот самый момент, когда ты сам не можешь смотреть в глаза – себе, другим, жизни.

«Не смотри в мои глаза» не была запланированной книгой. Она стала попыткой найти слова, когда их не было. Протянуть руку к себе через других. Понять, что боль может говорить – и имеет на это право. Она появилась, когда выгорание достигло пика, и меня не радовало ничего. Книги не трогали, любимая работа не удерживала, а привычные источники радости перестали действовать. Оставалось только одно – попробовать писать.

И я начала. Ночами, когда не могла уснуть от тяжести мыслей, открывала пустой документ и писала – без начала и конца, без структуры. Просто сцены, просто герои. А потом поняла, Ана и Арсен – не выдуманные герои. Они – части тех, кто однажды перестал верить, что кто-то останется, даже когда ты невыносим.

Эта история – о взглядах, которых боишься и в которых нуждаешься; о боли, которую не лечат, а проживают; о праве быть – несовершенным, громким, ранимым, настоящим. Моя боль оказалась в их ранах, моя растерянность – в их поисках, моя пустота – в их взглядах. Эта книга помогла мне собрать себя заново. Стать собой – впервые за долгое время.

И сейчас я знаю, почему она важна. Потому что в ней не только выдумка, в ней – правда. Не голая, но честная. Эта история о свободе – быть, чувствовать, бояться, выбирать, ошибаться.

«Не смотри в мои глаза» стала для меня якорем. Точкой отсчёта. Теперь, когда книга закончена, мне важно ею делиться. Потому что, может быть, она станет чем-то значимым и для тебя, читатель.

«Не смотри в мои глаза» – мой способ напомнить себе (и, может быть, тебе), что страх – это не приговор. Это тень, из которой можно выйти. Или хотя бы жить рядом.

Скрежет металла, звон разбивающегося стекла, визг шин, рвущий воздух, – всё сливается в какофонию ужаса, в которой невозможно отделить реальность от кошмара. Удар – резкий, оглушающий, с хрустом, будто ломается не только машина, но и всё внутри меня.

Я не ощущаю тела – только глухую тяжесть и оцепенение, как будто меня сковали изнутри. Грудную клетку сдавливает так, будто на неё рухнула тонна бетона, и в попытке позвать кого-то, – хоть кого-то, – из горла вырывается лишь хрип.

Ночное небо висит над мной пустым, равнодушным полотном без звёзд. Я не знаю, в какой момент меня выбросило из машины, но теперь я чувствую, как холодный асфальт подо мной медленно вытягивает из тела остатки тепла и сил. А вокруг – пугающая, вязкая тьма, вползающая в сознание и уносящая за собой всё: звуки, очертания, боль.

Жар от загоревшейся машины постепенно начинает жечь тело; я ощущаю, как языки пламени медленно подбираются к ногам, будто хотят лизнуть за пятку. И почему они не разрывают это удушающее, вязкое полотно тьмы вокруг? Куда делись другие люди, машины, фонари? Где всё? Где жизнь, которая была секунду назад?

Вдруг я слышу – или мне кажется, что слышу – негромкий шорох где-то совсем рядом. С трудом, преодолевая острую боль в шее, словно вонзаются тысячи игл, я поворачиваю голову и в расфокусированной дымке различаю чей-то взгляд. Голубые глаза, в которых отражаются отблески пламени.

Я пытаюсь дотянуться до них, хочу задержаться здесь, пока эти глаза смотрят на меня, словно с мольбой. Они единственное, что удерживает меня в сознании и позволяют бороться с подступающей темнотой. Но тело не слушается, рука остаётся на месте, и я понимаю, что проигрываю – не боли, не огню, а собственному бессилию. Эти глаза закрываются, и уносят меня с собой во тьму. Без звука.

Мои глаза сухие. Ни одной слезы. А хотелось бы иметь возможность выплакать этот давящий ком в груди, который словно с каждой секундой всё сильнее сжимает лёгкие и давит на ребра, грозясь разорвать грудную клетку. Ни единого звука. Ни единого стона. Я переношу боль молча.

Интересно, у скорби есть срок давности? Насколько уместно впервые заплакать спустя месяц после похорон? Я пропустила их. У меня не было возможности не просто сказать последнее «я люблю вас» при жизни, но даже после смерти они не услышали мое «прощайте». Почему я осталась? Потому что отец развернул машину и принял удар на свою сторону? Потому что сестра была уже больна и не выдержала повреждений? Потому что у матери остановилось сердце и её даже не довезли до больницы? Почему я осталась, а они ушли? Хотелось бы верить, что бог милосерден, как учили в воскресной школе, и сохранил мне жизнь, чтобы Майки не остался один, но почему тогда не его родную мать, а меня?

Я могу задаваться этими вопросами на протяжении оставшейся жизни, но я наслушалась достаточно подкастов, чтобы понимать бессмысленность этой затеи, а в какой-то степени даже деструктивность такого мышления. Мне нужно сконцентрироваться на том, что осталось. Чёрт, легко сказать. Интересно, все эти гуру психологии и трансцендетной реальности сами испытывали то, через что якобы проводят своих клиентов? Они теряли всю семью, оставались с пятилетним ребенком без денег и без работы в свои 20 лет? Они проходили через страх перед службами опеки, ведь квартиры недостаточно, чтобы оформить опекунство. Их отчисляли из университета, потому что они пропустили сессию? Они жили с маленьким ребенком на оставшиеся сбережения, большая часть из которых ушла на покрытие расходов ритуальных агенств?

Порой мне хочется услышать «Ана, нам так жаль» вместо «вы обязаны предоставить жильё», «вас отчисляют», «у вас нет дохода», «у вас нет опыта работы».

Как же я хочу выплакать все эти мысли. Но у меня нет времени на скорбь. Через час мне нужно забрать Майки из детского сада, а сменщица снова опаздывает. Знала ли я ещё год назад, мечтая о блестящей карьере журналиста, что меня ждёт пиццерия на краю города? Я не жалуюсь, мне в чём-то даже нравится моя работа – когда она в первую смену и среди клиентов в основном дети или семьи. Хотя по вечерам и ночам тут лучше платят. Но у Марты не всегда есть возможность сидеть с Майки по ночам, чтобы я могла работать. Да и мне не хочется нагружать её лишний раз. Она и так очень сильно нам помогает. Не родственники, которые по словам Марты, рыдали в три ручья и всеми способами изображали скорбь, ни коллеги отца, 40 лет посвятившего компании и поднявшего её с колен, ни коллеги матери, которая спасла их от банкротства, ни друзья семьи, детей которых мои родители вырастили вместе с нами за одним столом, ни эти самые дети, которые когда-то звались друзьями.

Я их не виню, жизнь нынче такая, себя бы на плаву удержать. Но неужели мы с Майки не достойны хотя бы вежливого формального «Нам жаль, если что-то понадобится…». Никому ни до кого нет дела. Ты живёшь в своей боли, твоя жизнь останавливается, в то время как у других ничего не меняется. И ты ощущаешь себя невидимкой среди толпы, кричащей: остановитесь, неужели вы не видите, что случилось? Неужели вы не замечаете? Как же незначителен каждый из нас для этого мира. Вот только для меня эти люди были всем миром. А сейчас вместо них огромная дыра размером со вселенную.

А если я сильно ударюсь рукой, то боль вызовет слёзы? Может, тогда я смогу заплакать?

– Ты долго будешь прохлаждаться или всё же подойдешь к своему столику? – старый добрый Кил^>1, чей голос действительно способен убить своими децибелами. Он строг, часто придирается по мелочам, но я знаю, что у него большое сердце. Иначе почему он до сих пор терпит меня?

– Прости, уже бегу! – извиняющимся тоном говорю я и, поправив юбку, направляюсь к дальнему столику, за которым сидит группа молодых людей. – Здравствуйте, уже определились с выбором? Что будете заказывать? – произношу в никуда, не глядя на посетителей. Так легче.

– Ана? – удивлённое восклицание заставляет повернуть голову к сидящему за столом справа. Ну конечно, а ведь я думала, что день не может стать хуже. На меня с долей удивления, но больше презрения смотрят глаза, которые когда-то смотрели с любовью, ну мне так хотелось верить. А на деле это была блажь, каприз избалованного папенького сыночка, желающего доказать, что может заполучить любую. В те времена я была первой во всем, желанным трофеем. Да, это был ещё один мудрый пинок-урок от жизни. Джем, мать его, Холаев.

– Здравствуй, Джемаль. Да, это я. Что будете заказывать?

– Не ожидал тебя здесь увидеть, особенно в качестве обслуги. Хотя чего удивляться, ты же всегда была готова прислуживать. – Он ухмыляется, когда произносит последнее слово. Мерзко. До тошноты. И где были мои глаза, когда я верила, что у нас что-то получится, и не замечала эту надменность в каждом его жесте.

– Кто-то же должен, иначе как быть беспомощным, не способным самостоятельно удовлетворить свои потребности. – Я должна сдерживаться и не грубить посетителям, иначе ещё один скандал и я останусь без работы. Стискиваю зубы и хочу продолжить, извиниться, но этот придурок не даёт мне возможности.

– Знаешь, ты права, поэтому может после смены твой рот заменит мою руку?

Ана соберись, тебе нужна эта рабо… Джем, облитый огуречной водой из приветственного графина, вскакивает и почти перепрыгивает через стол. Я не могу сдвинуться с места, лишь смотрю, как его глаза наливаются кровью, а лицо перекашивает в гневе. Ещё немного, и он меня ударит. Но Джем нависает надо мной, его ноздри расширяются при каждом вдохе: