– Федор, выйдем, – сказал Зеленый, – есть разговор.

Накинув пальто, я поплелся за ним во двор. Все его разговоры давно были известны: очередные козни, людская неблагодарность, пора все бросать к чертовой матери.

– Я устал, – гундел Зеленый, расхаживая передо мной по снегу в плаще, зеленых штанах, кроссовках и с цыгаркой в руке, – я уже не знаю, что делать.

– Да плюньте вы, Зенон Владленович, на всё, – озвучил я свою партию. – От всего этого только гипертония, гастрит и сахарный диабет, толку ведь все равно никакого.

– Нет, ну так прокатить меня с аспирантом! Третий год обещают. Прихожу, смотрю прямо в глаза: это же ваши были слова! Ну, и что?.. В общем, Федор, хватит. Я здесь половину своего здоровья оставил, не хватало еще, чтобы и ты тоже. Я тебя в этот гадюшник не пущу. Как ты смотришь на то, чтобы…

Похоже, над моим будущим начинало капать. Предстояло на общих основаниях ломиться в Университетскую аспирантуру. С экзаменом по специальности человек Зеленого поможет, а остальное зависит уже целиком от меня.

– А в нашу никак? – спросил я. – В нашу аспирантуру?.. И на кафедре остаться тоже?..

Зеленый затянулся поглубже, выдержал паузу.

– Против меня, Федор, здесь чуть ли не заговор зреет. Не хочу, чтобы ты был втянут во все это. Ты меня понимаешь?

Я понимал Зеленого. Понимал Потрошкова. И себя тоже. Понимал. Этот свой холодок под лопаткой от мысли, что пролечу со всеми кафедрами и аспирантурами. Уже почти пролетел. Специальность, на какую следовало ломиться, – один из современных разделов физики, а я синхрофазотрон с ядерным реактором путаю.

Наутро я стоял на том же месте во дворе, но уже с Потрошковым.

– Мне здесь нужны свои люди, – рассматривая голые ветки деревьев, говорил мой будущий тесть, – так что, Федор, подумай. Я понимаю: ты с физикой «на ты», читал твой обзор… Но, может, не стоит принимать скоропалительных решений?

– Если я не поступлю… – прочистив горло, начал я, – тогда…

– Ты поступишь, – перебил он меня на полуслове. – А впрочем, как знаешь… Я не настаиваю. Переходить дорогу будущим нобелевским лауреатам, – он криво усмехнулся, – в мои планы не входит…

– Ты тоже считаешь, – вечером того же дня спросил я у Василисы, – что я должен остаться?

– Смотря где… – пропела она, уже млея у меня в руках… Очнулась: – Я считаю, каждый сам должен решать. Где ему быть, с кем. Имеющий глаза да видит, имеющий уши да слышит, как говорит мой отец.

– А что он еще говорит? Например, обо мне? О том, как мне быть?

– Я уже сказала. Не мое дело. Вот если я тебя с кем увижу, с какой-нибудь… Или узнаю… Тогда – мое…

– И что ты предпримешь?

– Значит, ты уже допускаешь?.. Допускаешь, да?

– Допускаю… – прислушиваясь, начинал я себя терять в этом случайно возникшем на нашем пути весеннем подъезде… – Допускаю… А ты?..

– Пусти…

– Правда?.. Пустить?

– Нет. Да. Но ты же знаешь…

Потрошков оказался пророком: я поступил. Хотя долго не мог в это поверить. И решила все не специальность, а английский, с которым у университетских почему-то были проблемы. Человек Зеленого сосватал меня боссу лазерщиков. Оказавшись в группе, возившейся с голографией, через полгода я поймал себя на том, насколько быстро и как далеко унесло меня от моего ВУЗа, от нытья Зеленого, от надуманных проблем и тайных разборок. Конечно. Конечно: я был ему благодарен. То, что сейчас происходило со мной, все эти положительные изменения в моем сознании, погружение в настоящие умственные глубины, туда, ко взгляду на мир «через» интерференцию, когерентность – во всем этом было и его участие в моей судьбе, его благородство. Я не допускал мысли о том, что, не будучи во мне уверенным, он избавился от меня. Я считал: когда он говорит, что двинул меня куда повыше, полагая, что мой уровень – там, а не здесь, он говорит правду.