– Там таких как ты любят. Дадут одежду, будут кормить, пристроят куда-нибудь. Ну, петь там или убираться, или свечки делать. Я сам там не был, просто знаю. Говорят, батюшка добрый. У него приют свой. Учиться будешь. Ты учишься?

– Где?

– Ну как где? В школу ходишь?

Она снова нехорошо усмехнулась.

– Школу закончила с отличием.

– Да ладно!

– Вот тебе и ладно.

– Ну а документы твои где? Спросят ведь. Паспорт, полис.

– Да, тут я предвижу трудности. Они, знаешь ли, должны быть, но не подходящие.

– Фальшивые.

– Ох, мальчик, не говори мне сейчас ничего, пожалуйста. Всё это потом. Я очень устала, правда. Ты меня накормил, спасибо большое. Я… просто, последняя просьба. Мне бы поспать совсем немного, а потом я уйду в церковь, в зоопарк, куда захочешь.

Здорово! И тут я понял, что с самого утра ощущал дежа вю.

Это было очень давно, когда я притащил Герасима – маленького, злобного, больного и блохастого. Я не мог просто накормить его и выкинуть на улицу. Если уж я его подобрал, я понимал, что теперь мне придётся биться с мамой, и ныть, и пускать в ход слёзы, придётся самому мыть его и ходить после покусанным и поцарапанным, и спать с ним, и терпеть его жуткие выходки. Да если б я знал, что мне с ним ещё придётся пережить, я б тогда в штаны наложил, но всё равно не стал бы его бросать, пусть и накормленным.

Эта неприглядная девочка была тоже вроде бездомного кота. Голодная, обношенная, малость с прибабахом – ну куда она пойдёт?

Моя постель всё ещё стояла не заправленной, я немного прибрал её, взбил подушку. Бельё мама постелила вчера, так что ничего, сойдёт.

– Герман!

– А.

– Ты всегда так гостей принимаешь?

– Как?

– Не одетым.

– На себя посмотри, потом замечания делай. Малая ещё смущаться.

И всё-таки натянул первую попавшуюся футболку.

Ада засыпала так же как ела. Только коснулась подушки головой, сразу зевнула, расслабилась и уснула.

Наконец-то я мог её спокойно рассмотреть. А она, пожалуй, старше, чем я подумал. Сколько ей, интересно – четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать? Уж никак не больше. Вид как у узника Освенцима – неестественно тонкие руки, ввалившиеся щёки, фиолетовые тени под глазами, заострившийся желтоватый нос, очень бледная кожа. Поганка поганкой. Может её держали в подвале года два? Я постоял, посмотрел и снял с её головы сырое полотенце. По подушке рассыпались мокрые чёрные волосы.

Интересно, будет эдакое чудо вообще когда-нибудь красивой? Очень странные брови, узкие и чёрные, как будто их провели кисточкой,  и словно изломленные посередине, одна чуть выше другой. Уши тонкие и торчащие, причём одно оттопырено чуть больше другого. Какая-то нелепая асимметрия. Острый подбородок. Выступающие скулы. Узкие губы, сложенные надменно и презрительно, отменно портили и так далеко не  симпатичное лицо.

Я вышел из комнаты, прикрыл дверь, уселся на диване и стал смотреть первую попавшуюся ерунду по телевизору. Пусть поспит. Что же с ней всё-таки делать?

В животе заурчало, и я вспомнил, что так и не позавтракал, а время, между прочим, шло к обеду. Побросав грязную посуду копиться в раковину, я поставил на огонь турку и отрезал ломоть копчёной колбасы. С колбасой в зубах сварил кофе покрепче, порылся в холодильнике и нашёл коробочку сливок. Так, попытка вторая.

– Герман!

Вот ведь чёрт! Я кинулся в комнату.

– Чего ты?

Она лежала на животе, наполовину свесившись, волосы касались пола, худые руки упирались в край кровати.

– Мне плохо… Тошнит…

Ох, нет, нет, нет! Ковёр! Меня убьют.

– Пошли скорее!

 Я подхватил её и потащил в туалет, но немного не успел. Уже на финише её жутко вырвало и на унитаз, и вокруг, и на мои руки. Всё происходящее напоминало фильм ужасов. Красный борщ лился рекой вперемешку с прочими непереваренными компонентами. Девочка в моих руках извивалась от спазмов. Когда у неё не осталось больше ни сил, ни наличности в желудке, она, вся грязная, бессильно обмякла на полу.