- Лидия Григорьевна, мы потом обсудим с вами данную… ситуацию. Так же я позвоню родителям Ярослава… - похлопала себя по балахону, ясное дело, не обнаружив в нём телефона. – Завтра.

- Пошли, мам, - Богдан взял меня за руку и потянул за собой, проводя мимо серьёзного Егора Дмитриевича. – До свидания, Лидия Григорьевна.

И кто тут задира? Да он у меня дипломат с самого рождения!

- До свидания, Богдан. У нас на завтрак твоя любимая манная каша, не опаздывай, мой хороший.

Слова Лидии Григорьевны скребанули мою нервную систему не хуже, чем пенопластом о стекло. Видит Бог, я много чего хотела сейчас ей сказать, но не стала. Не при сыне. Хотя, внутри меня всё клокотало, просясь вырваться наружу смерчем матов. Я прощала окружающим меня людям многое, даже предательство, но за своего сына готова была разорвать любого на мелкие кусочки…

Мы с Богданом вышли из группы, а Егор всё ещё стоял там. Пришлось мне взять его за руку, так как следователь, видимо, решил проколупать своим глазом дыру во лбу у побледневшей воспитательницы. Странно, что он так проникся данной ситуацией. Вероятно, у него самого есть дети детсадовского возраста, вот и дала трещину ледяная глыба безразличия. Или же он просто нашёл очередные напуганные уши, в которые решил слить все знания уголовного кодекса российской федерации…

Впереди замелькала табличка – выход. Богдан нажал на кнопку, размагничивая замок. Мы вышли из сада. Сын отпустил мою руку, а я руку Егора - весь путь по лестнице и коридору мы проделали в сцепке. Горячие ладони согревали меня с обеих сторон, и мне почему-то невероятно сложно было отпустить их…

Богдан пошёл впереди, сгорбившись и шаркая сапожками, как замученный жизнью старичок. Моё материнское сердце дало трещину. Опять на глаза навернулись слёзы…

Твою мать, надо взять себя в руки! Я должна быть сильной! Примером выдержки и дипломатии… Навалять бы этим сукам…

Богдан совершенно равнодушно воспринял информацию, что вот этот вот дядя с подбитым глазом довезёт нас до дома. Позволил усадить себя в салон внедорожника всё тем же дядей, и пристегнуть ремнём.

Для меня всё тот же дядя открыл переднюю пассажирскую дверь. Я хотела возразить, но, посмотрев на сына, передумала.

Всё понятно, Богдан опять ушёл в себя...

Он никогда не плакал, просто замыкался в себе, переживал и пережёвывал одну и ту же ситуацию раз за разом, пока не был готов рассказать о том, что всё-таки произошло, и какие выводы он сделал. Очень необычная для шестилетнего ребёнка рассудительная позиция, часто воспринимаемая окружающими за слабость.

Я знала, что Богдана бесполезно расспрашивать, но всё равно не отводила от него глаз, в надежде поймать его взгляд, и хотя бы таким образом выразить свою поддержку.

- Так, говоришь, тебя Богданом зовут? – спросил Егор и, ожидаемо, не получил на свой вопрос ответа. – Мне сначала показалось, что ты Егор.

Сын на это лишь выдохнул небольшое облачко пара в замёрзшее стекло…

- Егорушка, если быть точнее.

- Меня Богданом зовут. А Егорушка – это глупо, - ответил сын. Я еле сдержала улыбку, бросив быстрый взгляд на Егора. Он же в отличие от меня улыбался во все тридцать два. Опять ведь меня подколол. Ну, хотя бы за враньё очередную статью не пришил, и то хлеб…

- Что, Ярослав этот Иванов так, наверное, делал? – Егор отлично изобразил детский истеричный плач, колотя по рулю кулаками, чем вызвал слабый намёк на улыбку Богдана. Я же, пользуясь тем, что сын начал ковырять ногтём наледь на стекле, повернулась к Егору и покрутила пальцем у виска.

- А дружков ты его сколько уложил? Десять, не меньше?