Полиция едет нам навстречу, а я словно парализованная, в одну точку впиваюсь болезненным взглядом.

Меня лихорадочно трясет. Настолько в глубочайшем шоке, что не находится слов. Это, простите, бои от университета?

Потому что это скорее напоминает какой-то фильм про девяностые, где шпана собирается за гаражами стенка на стенку. От официального чистого боя до какого-то кровавого замеса разгон минута.

Еще и полиция, Вячек… Как он там? Муромцев даже не дал шанса уйти с парнем, чуть ли не за шкирку, как паршивого котенка, уволок. Дикарь!

И что это еще за «зона ответственности»? С какой «радости», спрашивается? Да ему на меня буквально утром было начхать, когда козел оставил меня на трассе посреди глухомани. А теперь вдруг ответственность проснулась?

Цепляюсь за эти мысли, точно утопающий за соломинку, и именно они помогают мне прийти в себя.

Наконец-то свой стеклянный взгляд перевожу на Илью, который, крепко сжимая руль, несется по трассе, явно превышая допустимую скорость. И не боится, подонок, превышать! Еще бы, на такой тачке! Папочка ведь отмажет, если кто-нибудь вообще остановит.

Ему тоже перепало. На скуле красуется синяк, кровь течет из верхней губы, отчего меня начинает мутить. Терпеть не могу запах и вид крови. И тем не менее, не могу не позлорадствовать. Карма все-таки есть! Получай, Илюша, ответочку!

— Я вообще-то с Вячеком… — откашливаюсь и тут же исправляюсь: — со Славой приехала. И уехать хотела с ним.

Муромцев даже не смотрит на меня, когда с презрением выплевывает:

— Пока твой Вячек, — услышал все-таки зараза! — очухается, тебя бы уже в кутузку увезли. Есть большое желание? Ты скажи — я устрою.

— Слава очухался раньше тебя!

Ведь он действительно в толпе нашел меня раньше, чем Муромцев.

— Ты что там вообще забыла, сестренка? Картинки надоело свои рисовать, книжки умные закончились?

Это его растянутое «сестренка» звучит издевательски. Складываю руки на груди, зыркаю недовольно на парня, язвительно парируя:

— Хотела посмотреть, как твою рожу самодовольную раскрасят. И, судя по всему, — делаю жест рукой, указывая на его окровавленные губы, — не зря пришла.

Муромцев оскаливается, отчего его и без того непривлекательное лицо приобретает совсем жуткий вид. Как из фильмов ужасов, в самом деле!

Открываю сумочку, роюсь и достаю пачку салфеток, небрежно кидая Илье на колени.

— Вытрись. Смотреть страшно.

В следующий момент салфетки прилетают мне в голову. Псих!

— Не смотри тогда! — бешено рявкает. — На Вячека завтра посмотришь — полюбуешься. Ему еще похуже, — с кровожадной ухмылкой заявляет. — Можешь даже попытаться зализать ему раны. Он потом перед тобой ковриком для ног расстелится. Ты ж такое любишь.

Да откуда парню, родившемуся с золотой ложкой во рту, знать, что я люблю? Этот кретин в жизни палец об палец не ударил. Его максимум — это кулаками махать, а там, согласитесь, много ума не нужно. И те бедные остатки скоро выбьют.

— То, что я люблю, Муромцев, тебя не касается. И я «не зона твоей ответственности», как ты заявил.

В воздухе рисую пальцами кавычки, чтобы этот недоумок уяснил, что не может брать меня нахрапом, когда ему вздумается.

— Я сам определяю, что моя ответственность, а что нет, Образцова, — в тон мне отвечает. — Мне из-за тебя, тупой дуры, проблемы с отцом не нужны. Достаточно, что вы с мамашей уже промыли ему мозги.

Нет, я всегда знала, что Илья не высокого обо мне мнения, но трогать мать — не позволю! Она не какая-то там содержанка! Она кардиолог, потрясающий врач, который пользуется уважением многих коллег и людей.

— Жаль, что тебе их некому промыть. Тебе не только не хватает отцовского ремня, но и материнского подзатыльника.