– Да, – Елена Сергеевна кивает. – Кабинет рядом. Документы с собой?

– Конечно.

Документы я всегда ношу с собой. Не оставлять же их в палатке посреди леса, на которую может набрести кто угодно.

И, кстати, мне еще нужно смотаться в лес, забрать из палатки свои хилые пожитки (вместе с самой палаткой, разумеется), затем окольными путями добраться до кладбища.

Елена Сергеевна не могла знать, что своим решением принять меня на работу, она запустила маховик судеб, не зависящий от нее, но в центре которого буду я.

02

Когда ты несколько месяцев ночуешь в лесу, в дырявой палатке, а вместо матраца под тобой хвойные ветки, то любая человеческая постель будет казаться периной, на которой достойны спать сами ангелы.

Диван в сторожке ангельской периной не был, но даже с него мне не хотелось вставать: казалось, подо мной образовалась гравитационная аномалия, которая притягивает меня к этому дивану.

Смотрю на время в телефоне. Ого, второй час дня. Подъем!

Сажусь на диване, тру заспанную морду, жду, пока буксующее сознание догонит ускользающую реальность. Сладко потягиваюсь, натягиваю штаны и принимаюсь осматривать свои новые владения.

Я добрался до сторожки ближе к вечеру, ведь нужно было вернуться в лес и запаковать свои вещи. Так, со скомканной палаткой и обшарпанной сумкой на плече я предстал перед воротами Жаровихинского кладбища, моим новым домом. Рухнул на диван почти сразу, оставив осмотр нового места жительства на завтра, только с Еленой Сергеевной созвонился и отчитался, что на месте.

Итак, сторожка представляла из себя небольшой кирпичный дом, разделенный на большую комнату, где я ночевал, маленькую комнату, крошечный санузел, кухню и прихожую. Даже по меркам среднестатистического жителя России это вполне себе неплохо. Для меня одного же это были почти хоромы.

Чувствовалось, что сторожка обживалась долго и с любовью: старенький шкаф, скрипящий стол, три сносных стула из разных эпох, полысевшие ковры на полу и стене… Казалось, все это помнит руки, еще поднимавшие кумачовое знамя за Брежнева.

На кухне обнаруживается мятое жестяное ведро, наполненное картошкой. Нахожу в ободранном стенном шкафу кастрюльку, достаю несколько картофелин, и начинаю их чистить, предвкушая праздник живота. Кажется, нож в моих руках затачивали разве что трением об воздух. Возвращаюсь за своим ножом, прихваченных из дома.

Последний раз я ел картошку месяц назад, когда украл ее из чьего-то сарая. Тогда я часто делал вылазки из леса, промышляя воровством. Лес, в котором стояла моя палатка, давно был зачищен от грибов, которые я жарил и ел, молясь, чтобы они не были ядовитыми.

Вообще, воровать приходилось почти все, но иногда что-то выпрашивал. Например, ту дырявую палатку, в которой я жил, мне подарил один рыбак. А после этого я спер у него рыбу.

Пока картошка варится в кастрюле, прохожу в зал, сажусь перед своей сумкой, начинаю доставать вещи. Потертая рубашка в клетку, линялый свитер, пара нижнего белья, две майки – все, что у меня есть. На самом дне лежит банка тушенки, которая мне и нужна. Весь мой «неприкосновенный запас» только и состоит из нее. Это было на самый голодный день, а наступить он должен был вот-вот.

Возвращаюсь на кухню, вскрываю банку.

Решаю выйти на улицу. Скоро одеваюсь, накидываю куртку, обуваюсь, толкаю дверь на выход.

Вчера, когда я пришел сюда, я вообще не вглядывался в кладбище, до последнего боясь поверить, что меня оформили на работу, что ключ от сторожки подойдет к замку, и вообще, что все это не сон.

Осмотримся при свете дня.

Жаровихинское кладбище не отличалось ничем от любого другого российского некрополя: кресты, надгробия, венки. Небо над кладбищем было каким-то тусклым, а облака рваными, словно их пробивали крупнокалиберными снарядами. Они же, облака эти, подняли в своих объятиях яичный желток солнца: оно было поцветшим, будто ото дня зарядится не могло, и так и провалялось всю ночь в темноте, полуслепое. Ветер дул откуда-то со стороны Архангельска. Возможно, стихия летела сюда аж с Двинской губы, играючи перемахнула город, и движется дальше, тянет за собой облака за невидимые вожжи. В такой денек нужно либо думать о смысле жизни, либо застрелиться.